Снег как пепел

Сжимая самодельный нож в ладони, я каждый раз провожу лезвием по вертикальным деревянным опорам. Стойки тонкие, как мое запястье, дерево высохло на солнце и покоробилось, так что на нем проще простого оставлять маленькие зарубки. Но я делаю их только на стойках с правой стороны и так медленно, что обрушить их удастся не раньше чем через несколько дней.

Через три дня усилия приносят плоды. Сама я вижу, как углубились тонкие линии зарубок, но любой другой проходящий мимо их не заметит, приняв за естественный износ дерева. На третий день, в полдень, мое сердце начинает биться все сильней и сильней. Почти готово, еще чуть-чуть — и сломается. Но что, если я просчиталась и леса обрушатся слишком рано? Что, если из-за этого насмерть разобьются десятки винтерианцев? Однако у меня нет времени на сомнения.

Мой план удастся.

Полдень знаменуется скрипом открывающихся ворот. Он эхом разносится по двору — визгливый вой, заставляющий меня нервничать. Я делаю глубокий вдох и замедляю шаг, пропуская вперед спускающихся с трапов к воде винтерианцев. Медленно выдыхаю, наблюдая за тем, как последний винтерианец ступил с лесов на землю.

Пора. Мимо меня вереницей проходят солдаты, направляющиеся на свои посты. Я подсчитываю их, добавляя количество к тем, что стоят наверху. Двадцать четыре человека.

Я прохожусь ножом по конечной стойке последний раз, углубляя сделанную за эти три дня выемку. Со всей силы ударяю по стойке плечом, ломая слабое дерево надвое. И продолжаю спуск, уставившись на стоящих впереди меня людей — винтерианцев, пьющих воду из глиняных ковшей. Одна за другой трещат и ломаются правые опоры.

На мгновение все замирают. Затем, осознав, что происходит, солдаты Спринга кричат, и стойки рушатся вниз. Винтерианцы, раскрыв рты, наблюдают за падающей конструкцией. Солдаты Спринга бросаются к ней, словно могут чем-то помочь, словно могут остановить. Я не могу перестать ухмыляться.

«Надеюсь, ты почувствуешь, как они умирают, Ангра, — думаю я, и мои ноздри гневно раздуваются. — Надеюсь, ты почувствуешь, как ломаются их тела».

— Ты!

В хаосе обрушивающихся лесов, в облаке поднявшейся пыли на меня смотрит солдат. Его лицо перекошено лютой яростью, рука указывает на меня.

— Ты сделала это! — ревет он.

Откуда он знает? Может, видел, как я ударила стойку плечом и мою ухмылку? Я всего лишь подтверждаю его подозрения улыбкой до ушей и поднятым чудо-ножичком. Мне уже все равно. Я показала винтерианцам, что борьба со Спрингом возможна. И мне даже не нужно оглядываться, чтобы посмотреть, какие эмоции переполняют их: удивление, облегчение или страх.

Я смогла бы закрыть глаза на то, что меня ждет, и принять уготованную мне судьбу, каким бы смертоносным ливнем она ни пролилась… если бы не прорезавший воздух внезапный крик:

— Не трогай ее!

Маленький мальчик. Тот, которого чуть не наказали, когда он предложил мне воды. С тех пор он постоянно извиняется передо мной взглядом, но в его больших голубых глазах светятся также любопытство и решительность. Каждый раз, когда он смотрит на меня, его пальцы сжимаются на ковше с водой. И каждый день он дергается в мою сторону, желая помочь мне, но останавливается, поддаваясь страху. Но сегодня он отбрасывает страхи и кидает ковш на землю, разбивая его на мелкие осколки. Он бежит через двор ко мне, мимо толпы винтерианцев, застывших с открытыми ртами и глазеющих на оседающую груду дерева, камней и пыли.

Все взгляды прикованы к нему:

— Не трогай ее! Я хочу, чтобы она жила! Не делайте нам больно! Перестаньте делать нам больно!

Его голос пронзает меня — он острее ножа в моей руке, смертоноснее только что обрушившихся лесов. Я хватаюсь за сердце. Его убьют. Из-за меня. Солдат разворачивается, когда мальчик останавливается перед ним. Круглое личико ребенка раскраснелось от злости, руки сжаты в кулачки, глаза яростно горят. Он скалится на солдата, словно одним своим видом способен препятствовать нападению.

Солдат тянет руку к плети. Это происходят прямо на моих глазах, и я в ужасе кричу:

— Нет!

Слово никого не останавливает. Я начинаю понимать, что сейчас натворила. Ведь я могла убить своих людей! И теперь из-за меня пострадает ребенок.

— Винтерианский недоносок, — шипит солдат, сдергивая плеть с крючка на поясе.

Одно движение, и раскрученная плеть опускается на мальчика, срывая плоть с хрупкого тела. Ребенок валится на колени.

— Нет! — кричу я снова, бросаясь вперед, но холодные руки оттаскивают меня, а ножик выскакивает из ладони и падает в пыль.

Я вырываюсь, но винтерианцы не отпускают меня, сверля непреклонными взглядами.

— Ты сделаешь только хуже, — тихо говорит один.

Мальчик кричит, и единственный звук, прерывающий этот крик — щелканье плети.

— Я не могу просто стоять и смотреть на это, — огрызаюсь я. — Не могу бездействовать.

Я не жалею о том, что обрушила строительные леса. Но я никогда не прощу себе, если позволю хотя бы одному винтерианцу страдать. На глаза наворачиваются слезы, и все размывается. Я наконец вырываюсь и кидаюсь к мальчику. Его спина превратилась в кровавое месиво, а сам он сжался клубком на земле. Я опускаюсь перед ним на колени и тянусь к беловолосой голове. Я вцепляюсь в него, как должна была вцепиться в винтерианца, который потерял равновесие из-за тяжелого камня и которого словно магнитом притянула к себе земля.

Щелкает плеть, но на этот раз я ловлю ее кожаный хвост, крепко стискиваю в ладони и резко дергаю на себя, вырывая из руки солдата У того округляются глаза. Он зовет на помощь ближайших солдат, разрывающихся между желанием спасти своих товарищей и прекратить панику. Я поворачиваюсь к ребенку, так и не выпустив из руки плети.

— С тобой все будет хорошо… — начинаю я, но вижу его спину.

Кровь течет из рваных ран на боках, ребра выпирают. Он не шевелится, не плачет. Я снова глажу его волосы.

— Мне так жаль, — шепчу я, прижавшись лбом к его спутанным волосам.

Он корчится, сдвигая голову, — искра жизни в моих ладонях.

— Я все исправлю. Я тебя спасу.

Это все ужасно, неправильно. И я не могу этого изменить, не могу остановить. Я сама это сделала с ним. Все тело холодеет, и легкие будто леденеют. Мне кажется, я выдыхаю морозом. Мои руки на голове мальчика коченеют. Как дивно холодно! Каждая клеточка моего тела заиндевела, подобно покрытым инеем деревьям зимой. Я умираю? Меня довел до грани ужас содеянного? То же самое я ощущала, когда умер Генерал. Такую же безграничную прохладу, то же ледяное оцепенение.

Солдаты рассеивают снежную пучину моей паники, хватая меня грубыми пальцами, поднимая на ноги, отрывая от мальчика и отбирая плеть. Я вырываюсь из их рук, брыкаюсь и отбиваюсь, желая вернуться к ребенку.

Мальчик смотрит на меня сквозь пальцы, его глаза полны слез, но ему стало легче. Я смотрю на него, не понимая, правда ли это происходит на самом деле. Мой взгляд скользит с лица ребенка на его спину, которая должна быть кровавым месивом, но… Его разодранная рубаха обнажает чистую белую кожу, блестящую в лучах жаркого солнца, без единого шрама или пореза, без единой царапины. Его словно никогда в жизни не пороли. Удерживающие меня солдаты тоже это замечают.