Снежный Тайфун

Тьфу ты, гадость! При всем внешнем сходстве между национал-социализмом и большевизмом существует одно фундаментальное отличие, которое сводит это сходство на нет. Большевизм утопически обещает счастливое будущее всем народам, которые примут их веру, а реалистичный национал-социализм – только немцам, за счет всех остальных. Даже самые прекрасные образцы государственного устройства прошлых эпох, вроде афинской демократии или римской республики, были призваны обеспечить процветание коренного государствообразующего этноса за счет широких масс бесправных рабов.

Фюрер взамен выбывших хочет усилить руководство партии молодыми перспективно мыслящими людьми с широкими взглядами? Что же, это вполне возможно сделать, только как главный специалист по партийным кадрам именно я буду решать, кто мыслит достаточно перспективно, а кто нет. И в то же время уже сейчас необходимо готовить варианты скрытого отхода с дальнейшим залеганием на дно. Когда третий Рейх рухнет, он не должен придавить только одного человека, которого зовут Мартин Борман.»

Но вслух Борман сказал совсем иное.

– Мой фюрер, – вскинул он руку в нацистском приветствии, – я немедленно приступаю к выполнению вашего поручения. Это будут лучшие из лучших, как раз то, что вы заказывали, и вам никогда не придется краснеть за мой выбор.

* * *

Полчаса спустя, там же. Ева Браун.

Он постучался ко мне тихо и коротко, но в этом звуке я уловила беспокойство и еще целую гамму чувств, обуревавших моего любимого. Это обостренное чутье влюбленной и преданной женщины открывало мне в нем то, что сам он обычно старался скрыть.

Я подбежала к двери и открыла, и сразу же ощутила трепыхание своего сердца – так было каждый раз, когда он оказывался рядом. Он давно не навещал меня. Кажется, у него были какие-то проблемы с Восточным фронтом… Последнее время в воздухе вообще висело нечто такое, отчего голоса становились тише, а взгляды – серьезнее. Впрочем, я не вникала во все это, никого ни о чем не расспрашивала. Я была далека от тех великих дел, что вершил мой возлюбленный. Моим уделом было хранить ему верность и поддерживать своей лаской и пониманием. Мне нужен был только он, и я знала, что буду с ним до самого конца. Все стерплю, все прощу. Я сделаю это вовсе не ради того, чтобы когда-нибудь стать первой леди Германии – нет, просто я безумно люблю этого мужчину… Такого необыкновенного и потрясающе умного, любимца всего народа… Нет на свете вещи, которой я бы не могла простить ему. Конечно, мне бы хотелось, чтобы он относился ко мне лучше, но когда я задумываюсь о том, что одно то, что он со мной, уже является величайшим счастьем, я начинаю испытывать благодарность судьбе. Мне и вправду повезло. Быть возлюбленной столь яркого человека – вместо того, чтобы похоронить себя в пеленках и уборках, будучи женой какого-нибудь пресного обывателя – о, это и есть то, что делает мою жизнь осмысленной и наполненной.

– Ева… – сказал он, заходя быстрым, даже каким-то суетливым шагом в мою комнату. – Ева…

Я заперла дверь и повернулась к нему. Я всегда, лишь при одном взгляде на него, могла определить, в каком он настроении и чего мне можно ожидать. Также я обычно без труда определяла по его глазам, был ли он с другой женщиной…

Но теперь ему явно было не до любовных похождений. Он пришел ко мне – а значит, все же считал меня не последним человеком в своей жизни… Он вошел и сел в кресло, напряженно глядя на меня. Посеревшее лицо, волосы, в беспорядке разбросанные по лбу… Губы нервно подрагивают, а глаза как-то особенно ярко горят, будто в лихорадке. Таким я его еще не видела. Мне приходилось видеть его счастливым, умиротворенным, задумчивым, воодушевленным, а также злым, раздраженным, меланхоличным; но таким, как сейчас – никогда. Казалось, он пребывает в растерянности, которая близка к панике.

И потому, что таким он предстал передо мной в первый раз, я тоже немного растерялась. Он ничего не говорил, а только смотрел на меня своим пугающим горящим взглядом и при этом шевелил губами. Я подошла к нему и опустилась на пол у его ног…

Он любил, когда я сидела вот так – покорно, склонив голову и бросая на него лишь короткие взгляды снизу вверх. Мне нравилось ощущать себя его смиренной рабыней – это чувство возбуждало меня, ведь мой господин был велик, воистину велик. С этого обычно и начинались наши любовные игры. Я была его собачкой, его ковриком для ног, я выполняла любые его прихоти. Любовный пыл разгорался в нем с большим трудом. Мне приходилось стараться… И все же иногда у него ничего не получалось. И тогда он грубо толкал меня и, сказав что-нибудь оскорбительное, уходил, хлопнув дверью, оставляя меня рыдать и мучиться сознанием своей неполноценности, неспособности доставить удовольствие своему мужчине… Потом он, правда, приходил, с букетом и подарком, горячо извинялся, признавал свою неправоту… И в эти моменты мною завладевала упоительная эйфория… Проливая горячие слезы, я прощала его, зная, что буду прощать еще тысячи и миллионы раз… Я знала, что не оставлю его никогда, что бы ни случилось, и что разлучит нас только смерть. Связь с ним приносила мне такую сладкую боль, что я уже не мыслила без этой боли своей жизни. Я научилась наслаждаться ею… Моя жертвенная любовь возносила меня к небесам… Я казалась себе святой.

– Ева… – хрипло бормотал он, – Ева, я хочу поговорить с тобой…

– Конечно, любовь моя… – откликнулась я со всем пылом своей жертвенной души, – конечно…

Он не любил многословия. На влюбленный женский лепет он лишь снисходительно улыбался, при этом откровенно морщась. Он предпочитал говорить сам. Так он и покорил меня когда-то – он наизусть цитировал стихи Гейне, глубокомысленно рассуждал о разных высоких материях… Он это умел. Он не только был великим оратором; нет, он еще был истинным, непревзойденным покорителем сердец. Это получалось у него легко и непринужденно – что ж, с одной стороны, мне даже льстило, что у него такое множество поклонниц. Ведь возвращался-то он всегда ко мне… Заботился обо мне… Но все же в идеале я бы хотела от него такой же верности и преданности, как это было с моей стороны.

– Ева, дорогая… – произнес он как-то непривычно проникновенно (глубина чувств, кажется, вообще была ему несвойственна), – ты знаешь, мне так все надоело… – Он слегка наклонился и взял мои руки в свои. Невиданный порыв нежности!

– Что надоело, любовь моя? – чуть дрогнувшим голосом отозвалась я, млея от неожиданной ласки.

– Да все надоело! – Он вдруг резко откинулся на спинку кресла, выпустив мои руки; я даже вздрогнула. – Этот тупица Геринг, который не смог защитить мою столицу от русских бомбардировщиков, этот напыщенный индюк Борман, который делает важный вид, а сам ничего не понимает! Ситуация на фронте оставляет желать лучшего, детка, и это еще мягко сказано… А эти ничего не могут сделать, и лишь твердят: «Яволь, мой фюрер, яволь, мой фюрер!» Черт бы побрал этих русских! Никогда не предполагал, что может произойти что-то подобное… Проклятье! – И он как-то резко замолчал, не уточнив, что он имел в виду. Наверное, стряслось что-то страшное, оказавшееся выше его сил.

Он сидел, прикрыв глаза, и тяжело дышал. Его одолевали невеселые думы. На его лбу мелким бисером выступили капли пота. Мой герой, мой мрачный гений! О, будь моя воля – я бы разорвала этих русских, которые посмели встать на пути воплощения планов моего любимого! Похоже, там и вправду нешуточное дело. Девочки-секретарши перешептывались, что в ход войны вмешалась какая-то неведомая сила непреодолимой мощи, и сила это полностью находится на стороне русских. Наши солдаты гибнут тысячами, но нечего не могут сделать с пришельцами из бездны, которых они называют «марсианами». Их танки давят наши панцеры как спичечные коробки, их солдаты тысячами убивают наших солдат и офицеров, после чего снимают с них скальпы. По крайней мере, так говорил доктор Геббельс. Да, настроения у нас в Волчьем Логове теперь были совсем не такие, как пару месяцев назад. Несмотря на нарочитое спокойствие, казалось, что все держится на какой-то тоненькой ниточке; чуть потянуть – и она оборвется, и в тот же миг начнется всеобщая паника. Все чувствовали это, но никто не признавался. Все ждали добрых вестей с фронта, но там, похоже, обстановка только ухудшалась.

Я не осмеливалась пошевелиться и только с благоговением и безмерной любовью смотрела на своего идола, на своего возлюбленного. Несмотря на то, что он молчал, между нами прорастала какая-то невидимая связь. Я чувствовала, что нужна ему в этот момент. Ведь только со мной он мог хоть немного расслабиться, не опасаясь, что о нем подумают соратники. Просто вот так посидеть в кресле, зная, что я у его ног. Кто бы мог заменить ему меня? Никто. Он нуждался во мне, хоть и никогда явно не показывал мне этого. Может быть, сейчас, в такой критический момент, когда ему так тяжело, он изменит свое обычное отношение ко мне? Может быть, он даже предложит стать его женой? О, тогда он бы сделал меня самой счастливой женщиной на свете… Но я не стану ему на это намекать. Я вообще ничего не буду от него требовать. Я просто буду рядом… Буду рядом… Везде и повсюду… Моя любовь сбережет его. Моя любовь все преодолеет! Ведь мы созданы друг для друга… Когда-нибудь он перестанет изменять мне – тогда, когда закончится война и он станет великим фюрером, которому подвластен весь мир… А что, если не станет? Что, если русские и их чудовищные союзники победят и втопчут в землю все, что мой возлюбленный с таким трудом создавал целых восемь лет? Ведь против нас сила и безжалостность марсиан, решивших что это они – сверхчеловеки, а мы – пыль под их ногами, а также миллионы и миллионы русских солдат, которые прокатятся по Европе дикой азиатской ордой, не оставив после себя камня на камне. Ведь именно их «марсиане» назвали своими братьями, которым они дарят этот такой прекрасный мир.

При этой мысли у меня в груди похолодело. «Если это случится, тогда мы будем мертвы! – отчетливо прозвучал голос в моей голове, – Германия будет повержена, твой возлюбленный проклят навеки и втоптан в пыль, а сама ты разделишь его участь… За что нам такая кара?! Почему этого счастья удостоились русские дикари, только что оторвавшиеся от сохи?! Разве мы, немцы, не достойны участи расы господ, устанавливающей на Земле идеальный новый порядок?!»

Смерть! Да неужели она сильней любви? Что мне смерть! Жизнь без возлюбленного хуже могильного холода… Он-то сам хоть догадывается, что я готова идти за ним куда угодно, хоть в ад?