Снова Казанова (Меее…! МУУУ…! А? РРРЫ!!!)

Она отстранилась и сказала: «Ты что, очень взрослого изображаешь?». – «Угу, изображаю, только у меня к тебе претензия». «Какая это?» – «Вот говоришь, что вырос, а сама как маленького в щёчку целуешь».

Расхохоталась: «А тебе как надо?»

«Сама лучше знаешь!»

Я заметил, что у неё блеснули глаза, а может мне и показалось – они были у неё всегда слегка на выкате – базедка. Я тогда ничего об этом не знал. Потом узнал еще, что эта болезнь у женщин очень усиливает желание, а у мужчин наоборот…

После ужина и самых разных разговоров, через полчаса после того, как она, постелив мне, вышла из отведенной мне комнаты, я, ужасно волнуясь, решил пойти к ней – будь что будет. Я хотел ее, кажется, сильнее, чем всех, с кем имел дело за прошедшие полтора года… Мне казалось, что я влюблён в неё был ещё тогда, когда и слова-то этого не знал.

Ну, неужели откажет???

Вошел. Спит? Укрыта. Видны только плечи – очень красивые, слегка полноватые плечи… Я присел и сунул руку под простыню. Спит.

Вот, если не спит, а притворяется – значит, сейчас… Но она и вправду спала, не открывая глаз, пробормотала: «Отстань, Володька! То неделями тебя не допросишься, а тут вдруг среди ночи.» – «Не среди ночи, а вечером, и не Володька, а Васька» – возгласил я.

Она открыла глаза и уставилась на меня молча и с ужасом. Потом ужас сменился любопытством. Потом ласковой улыбкой. «Да, вижу я, что ты вырос, вижу – только как-то сразу так нельзя… Ну, привыкнуть надо, что ли. Давай уж лучше завтра…» – произнесла она, вроде бы, спокойно, но как-то застеснявшись, потом снова распахнула ресницы, а когда увидела, что на ней уже нет простыни, махнула ладонью в воздухе: дескать, ладно, что уж теперь прятаться!

А я сидел и любовался. Она проследила за моим взглядом, села, сняла комбинашку, взяла двумя руками меня за плечи и, навалив на себя, поцеловала уже как надо. «Вот уж не думала… Да может, я – первая женщина, которую ты решился раскрыть? А?» – «Успокойся, тетя Лида, конечно, не первая…» – «И когда ж ты успел?» – «Потом когда-нибудь расскажу…». И шепотом, прямо ей в ухо, дыша на черные короткие кудряшки, задал запоздалый дурацкий вопрос: «Ну, так можно? Да?»

«А почему это ты решил, что со мной можно так нагло?»

«Не нагло! – прошептал я, – «ну пойми, никак не сдержаться! Я ведь сколько себя помню, всегда тобой любовался…»

Лида и Рикк и-Щен.

Она обхватила меня за плечи и повалилась на спину, не отрывая губы от моих и даже не согнув ноги в коленях. Медленно, медленно, чуть ускоряясь, движений через десяток замерла, отдышалась несколько секунд: «Вот теперь ещё…»

Опять медленное, чуть ускоряющееся покачивание. Вроде – какая-то непонятная лодка.

Это было знакомо и незнакомо, раз за разом, всё так же напряженно! Короткие перерывы с провалом в сон и опять быстро всё взлетает и так же быстро всё заканчивается, и повторяется, повторяется – неудержимая дрожащая жадность.

По сравнению с ней все, кто раньше были – просто приятное развлечение, насыщение вечно голодного подростка, ну, ещё радость оттого, что доставляешь радость… А тут – тут совсем другое!

Это и была первая действительная влюблённость… Вспоминал Нину и понимал – тут всё гораздо сильнее: даже детская ранняя привязанность играла свою роль…

И с того вечера наши отношения продолжались ещё почти пятнадцать лет… До самой Лидиной смерти.

Над всеми моими романами возвышался этот – самый неукротимый, самый тайный… Лида.

* * *

Она умерла от инфаркта ровно в шестьдесят. Когда мне было почти тридцать… За это время были у меня браки, романы, романчики и просто приключения, но она для меня всегда оставалась особенной, главной, первой, единственной…

Каждый приезд в Москву был мой праздник, а уж тот год, что я провел в Москве, перейдя на втором курсе Литинститута на один учебный год с заочного на дневное, – был праздник праздников! Весь этот год я прожил у Лиды в квартире. Даже девочек в институте, с которыми у меня что-то было, можно за целый этот год пересчитать по пальцам одной руки: не гонялся я за новинками. Ну, кто из них мог бы сравниться с Лидой?

Никто ни о чем не догадывался. Мы часто уходили гулять вдвоём, мы уезжали вдвоем на дачу… Да и днем она, как правило, была дома одна.

Бывшая актриса немого кино, совсем молодой сошедшая с экрана, когда изобрели звук, она была серьёзно образованной женщиной, и хотя снобизма в ней было немало, этот снобизм никогда не принимал неприятной резкой формы. Она ни о чем не говорила жестко «нет» или «да» – всё было зыбко, но достоверно…

Лида никогда не расспрашивала меня ни о каких моих связях, и я никогда не ревновал свою прекрасную тётку, хотя знал, что трое или четверо любовников у нее сменили друг друга за пятнадцать лет нашего романа. Мне казалось, что всё, что было у нее, или у меня – это вскользь, мимо: друг для друга мы всегда оставались первыми, и это наполняло радостью…

Пятнадцать лет длился этот фантастический роман, светился этот тайный праздник. И кончился. Всё на свете кончается…

И она говорила – не врала, никогда ни в чем не врала, только, бывало, умалчивала о многом – говорила мне, что я для неё «самый любимый любовник, хотя и не самый любимый племянник». Из племянников и племянниц на первом месте была для нее Ира – младшая дочь тетки Муры, та самая Ира, которая когда-то жила у нас в Питере года три и была моей второй нянькой. Первой нянькой была Динка, большая пушистая колли, которая лет до трёх заталкивала меня своим длинным носом обратно в кроватку, если я пытался выбраться оттуда через борт.

Волошины и Маршак

Первые пятна памяти. Лёва Друскин. С. Я. Маршак.

О Максе Волошине – которому случилось быть моим крёстным – я знаю практически только по рассказам: он умер, когда мне было чуть больше, чем два года. Детская память – светлые пятна в полной тьме. Самое яркое пятно – море! Собака суёт нос в пену. Кто-то широкоплечий и бородатый, одетый во что-то белое, стоит рядом с отцом у меня за спиной. Меня уговаривают войти в воду. Я боюсь. Собака подталкивает меня носом, а бородатый говорит: «Иди, иди, не утонешь». И я вошел в слабый прибой.

Сонет о детстве

Памяти М. А. Волошина

Нет, всё при мне, ничто не распылилось:

Они вдвоём стояли надо мной:

Отец и тот – с огромной бородой,

А псина у прибоя суетилась.

И море шелестящее раскрылось,

Но, ничего не видя впереди,

Я голос услыхал: «Иди, иди»…

Как должное я принял эту милость,