Снова Казанова (Меее…! МУУУ…! А? РРРЫ!!!)

Но в конце сороковых, когда мы были уверены, что поэзия убита, появление первой книжки Ботвинника стало для нас праздником. А вот официально такое именовалось «нездоровый ажиотаж». Со всеми вытекающими последствиями.

На очередное собрание кружка пришел некто незаметный, безвозрастный, в тёмном костюме. Больше о нём сказать нельзя было ничего, этот человек вполне годился в шпионы: «примет особых» не наблюдалось. Отглаженный как на именинах, критик Аркадий Эльяшевич, известный среди молодых и немолодых литераторов, как «профессиональный» стукач, ссутулившись от почтительности, встретил этого незнакомца, усадил и как-то невнятно всем нам представил. Оказалось, что он из обкома комсомола ^[26].

Довлатова сидела, уставившись в стол, и всё собрание молчала. Вид у неё был такой, будто это её, а не Ботвинника, «прорабатывают». Суетилась, вертясь на месте, решительная, резкая тощая и коротко стриженая Наташа Грудинина, недавно демобилизовавшаяся радистка и пулемётчица. Казалось, будь у неё тут привычное оружие, она его в защиту друга пустила бы в ход немедля!

Позднее, почти через двадцать лет, она с ещё большим рвением, но с таким же, к сожалению, нулевым результатом, кинулась организовывать защиту Иосифа Бродского. Навсегда осталась она «человеком со шпагой», как сама прозвала в шестидесятых нашего общего приятеля Михаила Глинку.

«Проработка» Ботвинника свелась к тому, что после нескольких дежурных слов гебешника о бдительности, выступил «молодой» пиит из того же «воевавшего поколения», Михаил Сазонов. Он поведал собранию о том, что когда на днях группа молодых, командированная (так он и сказал командированная) на экскурсию по Москве, в первый же день отправилась в мавзолей Ленина, Ботвинник пошёл в гости к Пастернаку, словно не знал, что Пастернак «враг народа», что он по собственным же его словам «выковыривает изюм из жизненной сайки». Через фразу Сазонов напоминал о том, что сам он, как рабочий, не позволит. Занятно, что в газетах, официально, Пастернака в тот момент как раз не клеймили. Его попросту приказано было не замечать.

Важный, недавно опубликовавший где-то два стишка, студент-юрист Юрий Голубенский кивал головой, надувал щёчки и картинно двигал по столу бежевую велюровую шляпу. Ему ужасно нравилось то, что Сазонов говорит, и завидовал он Сазонову, хотя тот ещё ни строчки нигде не опубликовал, но зато ведь Сазонов рабочий, а вот ему, Голубенскому, вечно надо стыдиться своего интеллигентского (да ещё и еврейского!) происхождения, которое закрывало в то время многие приманчивые дорожки.

А поэт Лев Мочалов, тогда студент Академии Художеств, шепнул мне на ухо: «Нет, никогда они не поймут, что не бывает стихов токарских или шофёрских, а есть просто стихи».

Не обошлось, конечно, и без Воеводина.

Тут-то я, обычно эпиграммы писавший не часто, накарябал на листке и пустил по рукам друзей эпиграмму «Как Ботвиника сделали космополитом»:

Воеводин верховодил,

Торопыгин торопил,

Голубенский приголубил,

А Крестинский окрестил.

Два имени нуждаются в пояснении. Володя Торопыгин был очень плохой поэт, но позднее, в шестидесятых, стал очень неплохим редактором журнала «Аврора», не раз проявил себя, как человек достаточно порядочный, и будучи не завистливым, многим помогал печататься. К сожалению, однако, в «деле» Е. Г. Эткинда он показал себя скотиной, или трусом (похоже, что в данном случае это синонимы).

Внешне выглядел он двойником другого Володи – Максимова, с которым я познакомился на четверть века позднее, уже в Париже. Даже ходил так же – вперевалку. И в таких же тщательно отутюженных серых костюмах. И так же не шли ему очки, которые напяливал он, читая что-нибудь.

Что же касается Саши Крестинского, ставшего потом детским писателем, то он, честно говоря, к описанному событию имел только то отношение, что присутствовал на собрании, как, впрочем, и я. Когда я извинился, что созвучие обязало меня использовать ни за что ни про что его фамилию, Саша только засмеялся.

Не могу удержаться и не привести цитату о Ботвиннике из «Спасённой книги» Льва Друскина (1984 г.): «Спина этого ещё не старого человека согнулась от угодничества. Когда из подъезда выходил отдувающийся Прокофьев ^[27], он бросался вперёд, спеша распахнуть перед ним дверцу машины.

А ведь Ботвинник – врач, человек со специальностью, казалось бы, чего уж так выслуживаться?»

И всё-таки Ботвинник всё более жил, как говорил по другому поводу Салтыков-Щедрин, «применительно к подлости». И так жалко, до сих пор мне жалко, что сломали человека, который, как я и теперь думаю, мог стать настоящим крупным поэтом. Но не стал. Ну что ж – как сам он в той своей первой книжке писал -

Видно, и к стихам такого рода

Нет на свете чёткого конца…

Права была М. Цветаева, когда писала, что поэт должен иметь «не только творческий талант, но и талант личности». Ведь только таким удалось не испугаться, выдержать гнев дураков, шаблонную бессмысленную ругань, или соблазнительное испытание возможностью напечататься хорошими тиражами. Я знаю среди моих ровесников людей, которых эта «роль на сопротивление» даже закалила ^[28], да ещё и научила «эзопову языку», который тут же, выйдя за пределы борьбы с цензурой, обогатил и образную систему, и ассоциативное мышление некоторых настоящих поэтов.

Иные же, творчески, может быть, исходно не менее сильные, но слабые человечески, и личностно предназначенные к совсем иному бытию, не выдержали борьбы с голиафом…

Никому до сих пор неизвестно, скольких потенциальных поэтов и прозаиков убил идеологический диктат, скольких обычная «нестрашная» бюрократия, а сколько было затоптано неграмотными и никчёмными «рабочими поэтами», или как называли их «литераторами от станка и сохи» (на самом деле приспособленцами, ни станка, ни тем более сохи в жизни не видавшими). Но именно они по своей воинствующей бескультурности оказывались «классово близкими» советским чиновникам всех рангов. И поэтому быстро делали свои эфемерные «литературные» карьерки, с одобрением верхов топтали всех «сомнительных», кто попадался им на дороге.

Стихи того времени в основном представляли собой жвачку, крикливо-маяковскоподобную по содержанию, набитую верноподданническими зарифмованными формулами, а иногда, – если лирика,- столь же идиотическими любовными формулами, и уж точно ведущими прямым ходом в загс. Как позднее выразился кто-то из поэтов, это были «душещипачёвские стихи». Но всё это было написано пушкинскими ямбами, во избежание преступного формализма.

Если сейчас поглядеть на поэзию того времени, то возникает впечатление, что насквозь новаторского бунтарского искусства начала ХХ века просто не было. Более того: после Пушкина и Тютчева мозолил глаза колоссальный столетний провал, на другом берегу коего суетились сплошные «иваны бездомные» – все эти псевдонимо-ёмкие «безыменские», «бедные», «жаровы» или «светловы»… И даже самые робкие попытки, ну, хоть искренности что ли, «вредакциями» воспринимались на их фоне, как подозрительная смелость и свежесть.

Но принадлежность к писательской братии давала и престиж, и бутерброд с маслом. Сколько же тогда возникло «литераторов», обивавших пороги редакций, потрясавших пачками вырезок из дивизионных или полковых, а заодно и послевоенных заводских газеток-многотиражек!

И, глядишь, в результате демагогических демаршей начинали потом эти «поэты» выпускать книгу за книгой. Если же такие «литераторы» были к тому же особенно безграмотны, то они были самые опасные. Порой они даже начинали всерьез верить в свою исключительность, в свое право вершить суд, и пропагандировать истерически все то, что им долдонили на собраниях и по радио.