Сны над Танаисом

– Где твой дружок?
– Отец попытался улыбнуться, и улыбка еще сильнее исказила его черты.

Я похолодел.

– Где ему быть? В степи, вероятно...
– пробормотал я то, что вырвалось само.

– Полгода, - выдавил из себя отец, будто слово это доставляло ему мучительную боль.
– Всего полгода... Что можно успеть? К чему была эта проклятая суета? В нас будут тыкать пальцами и смеяться... Теперь что... Твоему дружку остается выпросить войска в Индии...
– Отец натужно шутил, пытаясь сдержать смятение.
– За год они доберутся до нас. И недельку погостят... Так?

Он присел на ступени, вздохнул - и вдруг, странно дернув плечами, стал заваливаться на бок.

Я кинулся к нему. Он был тяжел, и у меня едва хватило сил удержать его. Я так испугался, что даже не сообразил позвать на помощь. Одна лишь мысль билась в голове: где Эвмар, где Эвмар?..

Черные дни. Они далеки. Но память не властна над ними. Они всегда рядом, как страшные сны последней ночи. Свет дня оттесняет их прочь, но они бьются в душу, мучительные, неотступные тени.

Отца кремировали. Дым тянулся по берегу к морю, поднимаясь над застывшими когортами.

Отца не стало, и Город притих. Притихли даже враги отца. Никто не ожидал столь сокрушительной развязки.

Более всех, казалось, более нашей семьи был потрясен Эвмар. Я всегда видел его сильным. В пору бед и несчастий он становился и крепче, и стройнее, и порой спокойнее, чем обычно... В те черные дни он слонялся около нас безвольной, поникшей тенью.

Время вершит свой закон, и горе сменилось днем и жизнью. Неделю спустя я вновь услышал смех моих малых детей и стал замечать красоту меотийских закатов.

Эвмар тоже пришел в себя, но осунулся и был многословен, как никогда. В его глазах я видел вину и смятение.

– Не мучь себя виной, - сказал я ему однажды.
– Нет ее. Ты не виновен в смерти отца. Вы оба исполняли долг без робости и сомнения. Было бы виной отвернуться от тягот? Города и жить в покое. Смерть же моего отца - не вина - а честь. Значение имеет только мужество... или трусость. Остальное - судьба, а она - как воинская повинность.

– Твой брат сказал мне такие же слова, - безрадостно усмехнулся Эвмар.
– Могу быть вам благодарен за сочувствие. Моя вина - одна, и она родилась вместе со мной.

Душу Эвмара тяготила его сила. "Берегите этого жеребенка, но и сами берегитесь его", - вот что помнил он и что лишало его покоя: какую участь нес он людям и что за плод даст в итоге его сила. Он не находил ответа.

– Когда ты был ребенком, - напомнил я Эвмару, - на вас с матерью напали псы. Твоя сила нужна была, чтобы спасти мать. Ты убивал псов, но ты защищал мать. Это - долг.

Эвмар пожал плечами:

– Вероятно, я мог бы их только отогнать, а не убивать. Или же пересилить себя и переждать еще несколько мгновений, пока торговцы отгонят псов палками. Они уже подбегал" к нам. Но мною завладела злоба.

– Ты смог бы остановить тот сгусток силы, что уже поднимался к горлу?
– спросил я.
– И даже мертвых псов ты ставишь себе в вину?

Эвмар, отведя взгляд, помолчал и ответил:

– Закария предупреждал меня: "Твоя сила послана тебе великим искушением".

– Враг замахнулся мечом, - сказал я ему.
– Один сможет защититься только мечом. Другой - ты - и мечом, и силой. Покаты будешь выбирать между силой и мечом, враг без труда снесет твою голову, способную создавать империи, пророчить великие события и прозревать глубины небесных сфер. Кому нужна твоя покатившаяся в полынь голова, что сможет она без тела? Важна только цель души. Ты спасал свою мать. Лишь это важно. Твой помысел не только оправдал тебя, но и возвысил, и если действительно чистый помысел привел тебя к итогу, который напугал тебя, значит, это был неполный итог; главного же итога ты не прозрел и сам, ибо ты - человек, а не бог... Ты поступил верно. Псам пора было подохнуть. Искушение, посланное тебе богами, - не сила, но сомнение.

Эвмар улыбнулся мне.

– Пожалуй, еще полгода назад я бы сам решился учить тебя такими советами, - были "го слова.
– Какие странные петли свивает судьба.

Но все мои убеждения никак не унимали его душевной муки.

Да, он знал, изначально знал, что римскому гарнизону не суждено долго простоять у Города. Полгода - смехотворно малый срок. Но важно было не столько защитить Город от варваров копьями и мечами римских когорт, сколько пригрозить Пантикапею кулаком Империи.

– Моя вина в том, что я слишком рисковал жизнью твоего отца, - говорил мне Эвмар.
– Да, он сам хотел выбиться в пресбевты. Сам, по своей воле, он впутался во все эти опасные расчеты задолго до нашей общей затеи... Я объяснял ему, что больше года мы римлян не удержим. Но, клянусь Аполлоном, я не толкал твоего отца на заведомо известную мне гибель. У него был выбор. Несчастье могло случиться... но могло и не случиться. На небесах чаши весов были уравновешены. Как ни готовил я его к развязке, скорый уход римлян должен был оказаться для него тяжелым ударом. Моя вина в том, что я позволил твоему отцу остаться с известием наедине... Не успокаивай меня, Аминт. Не будет мне покоя.

Порой его склоняло в иную крайность. Он говорил, что заката эллинской славы все равно не остановить и защищать Город тоже больше не имеет никакого смысла, как нет смысла защищать топкое болото. Он называл Город болотом интриг и "бредней эллинов-эпигонов". Пригони в болото хоть десять легионов и оставь их защищать топь, усмехался он, что же будет? Все десять легионов тихо погрузятся в грязную жижу со всем своим мощным вооружением. Что остается? Тихо сидеть у очагов и молиться богам...

– Ты вот-вот заговоришь христианскими проповедями, - сказал я ему.

Он напряженно взглянул на меня и покачал головой:

– Нет, христианином я не сделаюсь... По крайней мере, до последнего своего дня.

Я вижу сейчас, что мучило в те дни Эвмара более всего, - несоизмеримость. Он был горд. И можно ли было упрекать его в гордости? Судьба убеждала Эвмара, что его великая сила, способная сажать на троны новых царей и врачевать целые города и народы, нужна вовсе не для великого дела, не для великого свершения в жизни: всего лишь на то, чтобы распутать сеть событий и - сказать к примеру - дать случайный совет какому-нибудь посредственному поэту, убедить его в надобности сочинения невзрачного стишка, который потом век или много больше будет пропадать в безвестности по дешевым пергаментам... И лишь спустя положенный век или эон этот стишок, всплыв нежданно на поверхность явлений, вдохновит вдруг целое поколение и станет зерном новой великой славы. Да станет ли? Быть может, исчезнет еще не на один век и в какой бездне пожаров и народов, чьим голосом откликнется - неведомо...

Рассудок сумеет принять такую судьбу, но легко ли смирить душу?

Вот что я знаю сейчас... Но, помнится, это я знал и тогда, хотя и в иных словах. Да, в те дни казалось мне, что я наконец научился жить и понимать. Я видел перемену в себе: в моих мыслях, в моем сердце появилась новая крепость... Я лелеял ее и говорил себе: вот судьба обожгла меня и сделала крепче. Я стал просыпаться с чувством кулачного бойца, победившего на Олимпиаде. Меня как будто хватало на всех: всех понять, всех утешить, всем посочувствовать, каждому оказать хотя бы малую помощь. Как никогда ясно прозревал я предназначения: и Эвмара, и свое, и нашего Города... Наконец я понравился самому себе.

Такая жизнь: для себя - длилась три дня, а на четвертый оборвалась безо всякой видимой причины. В полдень четвертого дня, возвращаясь домой из провиантских складов легиона, посреди моста, прямо перед городскими воротами, я вдруг с ужасом обнаружил, что душа моя пуста. В ней не осталось ничего, кроме усталости и пустоты, не поддающейся более никакому живому чувству. Такая пустота случается в выгоревшем изнутри каменном доме.

Я сделал шаг к воротам, но мне почудилось вдруг, что сам Город пуст, как выгоревший дом... И вот чему ужаснулся я: быть теперь моей душе пустой до самой смерти, ибо никогда не избыть причины разорения. Причина же одна: вся суета и все усилия умных и бесстрашных людей привели лишь к одному: к гибели моего отца - и, значит, ни к чему иному привести не могли.