Сны Шлиссельбургской крепости. Повесть об Ипполите Мышкине

— Каждый меряет на свой аршин, ваше превосходительство. Возможно, нам многое неясно, но мы мучаемся над одной проблемой: как облегчить жизнь народу. Вы же обеспокоены только тем, чтобы сохранить власть. Пугаете хаосом, беспорядками — дешевая демагогия, рассчитанная на обывателей.

— А землю пашут революционеры? Башмаки и портки шьют студенты? Салом и хлебом торгуют профессора? В России всегда почитался хозяин, купец, работник, то есть люди, которых вы иронически называете «обыватели». Книжники и вольнодумцы приносили лишь смуту.

— Прошу заметить, ваше превосходительство, одну характерную деталь в ваших рассуждениях: вы усиленно ищете виновных. Действительно, кто виноват, что Россия отстала от Европы лет на пятьдесят, что экономика страны на допотопном уровне? Все благие реформы с треском проваливаются или приводят совсем к противоположному результату. Что тормозит прогресс — ограниченность царя, бездарность министров, прогнивший режим правления? Нет, утверждаете вы, виноваты инакомыслящие! Весьма удобная позиция.

— С такими взглядами, господин Мышкин, вы не жилец на этом свете. Сожалею, но ничего не могу для вас сделать.

Все выше подымался Мышкин по железным галереям, и внизу, в бездонном полумраке этажей, мерцали тысячи огоньков. Церковная музыка смолкла. Из форточек некоторых камер несло запахом ресторанной кухни и слышались отголоски разухабистого пения цыган. И, уже ничему не удивляясь, Мышкин прошел в дверь, предусмотрительно распахнутую унтером, и оказался в большой светлой зале, пол которой был застлан пушистым белым ковром. Молодцеватый высокий генерал в гвардейской форме, с голубой широкой лентой через плечо, резко повернул голову и сделал несколько шагов навстречу.

— Поручик Мирович? — властно и холодно спросил генерал. Он пристально всматривался в Мышкина, словно что-то вспоминая. — Унтер-офицер, стенограф… — на знакомом по портретам бакенбардном лице проступила улыбка. — Ну, нашел свою правду? И не лень тебе по галереям шататься?

— Успели доложить? — изумился Мышкин.

— Да мне, унтер, все про тебя известно, — усталым, чуть ли не извиняющимся тоном протянул генерал. — Водку не пьешь, с полячкой незаконно сожительствовал, Жиркова обмануть пытался, побеги устраивал… В крепости инструкцию нарушаешь — с пятым номером перестукиваешься, — генерал зевнул. — Мне все докладывают.

— И как народ бедствует, вам тоже известно?

— Пустых речей не терплю, — прервал генерал. — Да пойми, унтер, я самый честный человек во всей России! Другие хлопочут о собственной выгоде, а мне, помазаннику божьему, которому с самого начала предназначен царский престол, какую корысть искать? О народе моем с юных лет печалюсь. Наше государство требует коренной реформы, снизу доверху. Я Манифест подписал, а мне мои министры советовали: «Лучше ничего не делать. Многого — нельзя, малое — не удовлетворяет». Со всех сторон нападали: одни ругали меня за сделанное, другие требовали немедленно следующих реформ. Общество раскололось на враждующие партии. Я пытался всех ублаготворить — не получилось. Партий много, я один, хоть разорвись… И разорвали. Ни в чью благодарность я не верю, на всех не угодишь. Или бомбу кинут, или табакеркой голову проломят. Устал я. Поручика Мировича не встречал?

— А кто он?

— Да есть такой верноподданный. На выручку мне спешит. — Генерал почесал левую бакенбарду. — Как придет, так охрана тут же меня прикончит. Сижу жду.

— Александр Николаевич, — посоветовал Мышкин, — отрекитесь, пока не поздно.

— Странный ты человек, — возмутился император. — Всем предлагаешь отставку или отречение. Революционер называется… Сам говорил, что от власти никто добровольно не отказывается. И потом, я за Россию перед богом в ответе. Малодушие императору не к лицу… — и, вздохнув, добавил: — Ладно, лично тебе могу выдать двадцать пять рублей.

…А в темной галерее Мышкина поджидал Ирод. Он вцепился в плечо и поволок в тридцатую камеру.

— Знай, сверчок, свой шесток, — приговаривал смотритель. — Я человек подневольный. Прикажут — рябчиками буду кормить, прикажут повесить — повешу. Вот ты спишь — инструкцию нарушаешь…

…Кто-то толкал его в плечо. Он открыл глаза. Рыжая борода смотрителя Соколова колыхалась над ним.

— Спишь? — злорадно шипел Ирод. — Инструкцию нарушаешь? Моя воля — моя власть; могу в карцер, могу отодрать плетьми.

Мышкин выпрямился на стуле, сделал попытку встать. Ноги от долгой неподвижности свело судорогой. Он чувствовал себя застигнутым врасплох.

Смотритель удовлетворенно хмыкнул:

— Молчишь? То-то. Ладно, пожалею. Люблю тихих. Кто начальство уважает, тому и на каторге легче. Вот муха, которая в уголок схоронится, до лета проживет, а ту, что жужжит и в стекло бьется, прихлопнут в первую очередь.

И, бросив торжествующий взгляд на дежурных унтеров (немых свидетелей его «победы»), смотритель вышел из камеры.

5

План побега у всех заключенных прочно связывался с идеей подкопа. Хотя еще никому не удавалось бежать таким способом, разговоры о различных видах подземных лазов были чрезвычайно популярны. Поэтому в апреле восемьдесят второго года, впервые завидев издалека забор Карийской тюрьмы, Мышкин подумал: «Наверное, и тут копают», — и не ошибся.

Вроде бы само расположение тюремных помещений благоприятствовало подкопу. Здание тюрьмы напоминало большой ящик. Внутри — пять просторных камер (у каждой свое название, доставшееся по наследству от былых времен: «Волость», «Харчевка», «Якутка», «Дворянка», «Синедрион»), Заключенные спали и обедали в своих камерах, а свободное время проводили в тюремном дворе. Двери камер никогда не запирались, а после вечерней поверки казаки и администрация исчезали со двора. Ночью охрана патрулировала только с внешней стороны забора, невольно ввергая в соблазн каторжан, мечтавших о воле: можно было копать до утра без всяких помех.

Копали из «Харчевки». Чтобы вывести подземный ход за забор, нужно было прорыть саженей пятнадцать. Однако работа застопорилась, когда лаз уперся в слой вечной мерзлоты. Грунт тут был крепче камня, зимой его не возьмешь и ножами, а летом мерзлота начинала подтаивать и яма наполнялась водой.

Предприятие грозило затянуться на несколько лет. Забор — всего пять шагов от «Харчевки» — по-прежнему казался недоступным.

Вновь прибывшие централисты дружно бросились «под землю», и Мышкин безусловно последовал бы за ними, но для него было еще слишком живо воспоминание о неудачном подкопе в новобелгородской тюрьме. Не было бы счастья, да несчастье помогло! Решительно отбросив всяческие подземные проекты, Мышкин тщательно изучил тюремный распорядок и предложил план, который сразу же был принят.

За забором помещались мастерские, куда заключенных отводили на дневные работы. В мастерские отправлялись в любое время и по желанию. Часовой пересчитывал каторжан, но так как те сновали взад-вперед, то его легко можно было сбить со счета.

Если днем кому-то удастся спрятаться в мастерских, часовые не заметят его отсутствия. Конечно, на ночь мастерские запирались, но предварительно прорубить в крыше отверстие, чтобы ночью им воспользоваться, не представляло затруднений: в мастерских и без того стоял вечный стук и грохот, а часовые по лености своей не заглядывали внутрь.