Сны Шлиссельбургской крепости. Повесть об Ипполите Мышкине

Но его ждала тайга, таинственная и чужая.

Казалось, на этот раз Мышкин все рассчитал точно.

Добравшись до Шилки, они купили в станице лодку и спустились по Амуру до Благовещенска. В Благовещенске сели на пароход, «прошлепали» к Хабаровску, потом вверх по Уссури к Владивостоку. Не доезжая до города, сошли в Раздольной (опасаясь проверки документов на пристани, Мышкин решил подстраховаться) и во Владивосток прибыли ночью на крестьянской подводе.

Кажется, он все учел, однако предвидеть события, разыгравшиеся на Каре, не мог.

Вопреки плану, следующих беглецов выпустили через неделю после ухода Мышкина и Хрущева. И этот побег прошел незамеченным. Ободренная успехом, тюрьма заторопилась. Минаков и Крыжановский были застигнуты часовым, когда вылезали из мастерской. Их поймали. Начальство забило тревогу, в тюрьме произвели тщательную проверку и обнаружили нехватку шести человек. Фотографии беглецов тотчас же разослали по окрестным деревням. Станичный атаман, проверявший паспорта Мышкина и Хрущева, когда те покупали лодку, вспомнил фамилии, указанные в документах.

И владивостокская полиция уже начала искать Казанова и Миронова. Хозяин гостиницы потребовал предъявить паспорта. Вечером в номер беглецов явились агенты охранки.

Да, его вины в том не было, но сейчас, вспомнив побег, он опять отдался во власть горьких мыслей.

Фатальное невезение? А может, вновь была допущена ошибка? Зачем он стремился во Владивосток? Остались бы в Раздольной, нанявшись на лето к какому-нибудь богатому купцу, к осени скопили бы деньжонок и перешли китайскую границу…

Он ворочался с боку на бок (шорох за дверью, его рассматривают. Дежурный унтер отошел. Наступила долгожданная пауза, во время которой он обычно проваливался в забытье, — сон не приходил) и пытался думать о посторонних вещах. Не получалось. Тогда он начал припоминать, как плыл по Амуру, как ночевал в тайге.

…Постепенно вырисовывалась чистая поляна, посредине которой возвышалась одинокая, совершенно отвесная скала строгой кубической формы. На вершине скалы росли могучие лиственницы (он понял, что засыпает, и приготовился наблюдать картины своего путешествия — такое с ним случалось неоднократно). Коля Хрущев тащил сушняк, отламывал тонкие веточки, подстилал бересту — он умел разжигать костер одной спичкой. Медведь на отмели застыл с поднятой лапой, не обращая внимания на проплывающую лодку. Станичный атаман, почему-то одетый в жандармскую форму ротмистра Соколова, подозрительно щурился и прятал их паспорта в карман. Черная туча, глухо грохоча, закрывала полнеба, крупные волны раскачивали лодку, хлестал косой ливень, солнце откуда-то сбоку зажигало водяные брызги, расцвечивая горизонт радугой. Хрущев разводил костер и исчезал; тогда появлялись какие-то люди, косоглазые, с коричневыми лицами; они усаживались у огня, цокали языками, качали головами, явственно слышалось пение якутских шаманов (это было что-то новое, в прежних снах подобные картины не возникали). Тайга поредела, деревья разномастной толпой бежали на запад, перепрыгивая через узловатые корни и старые пни; молодая сосна, споткнувшись, падая, уцепилась за высокую ель, и та, словно солдат на поле боя, волочила товарища на своей спине; сбившись в кучу, деревья, словно задохнувшись, испуганно взметнули в небо зеленые руки — узкая просека, окаймленная небольшим рвом, как стена, преграждала им путь. Эту просеку не перейти. Нужно копать. Он снял плинтус, приподнял широкую дубовую доску и спустился в подпол. Слабый отсвет керосиновой лампы пробивался сквозь щель подземелья. Стражники могли ворваться каждую минуту, заколотить доску наглухо гвоздями и тем самым похоронить его заживо. Надо было успеть выбраться во двор. Лежа на левом боку, он линейкой, зажатой в правой руке, ковырял грунт. Линейка ударилась о что-то твердое, выбила искры. Отбросив линейку, он нащупал булыжники, которыми мостили двор. Свобода близко. Последнее усилие, булыжники выворочены. Он вылез наружу… и оказался в тридцатой камере Шлиссельбургской крепости. Смотритель Соколов, широко расставив ноги, стоял над ним и злорадно ухмылялся. Значит, произошла ошибка, он делал подкоп не в ту сторону! Мышкин опять юркнул в лаз, начал яростно орудовать линейкой. Потом вскочил на почтовую тройку и помчался, нахлестывая лошадей. Конные казаки гнались следом, стреляя в воздух. Казаки приближались. В стороне мелькнула охотничья заимка. Скорей туда! Он спрыгивает с повозки и буквально перед носом преследователей захлопывает дверь. Уф, теперь можно передохнуть. Но это не охотничья избушка. Он снова попал в тридцатую камеру. Смотритель Соколов с самодовольной улыбкой расчесывал пятерней свою рыжую бороду…

Всю ночь он куда-то бежал, отстреливался, прятался, но в конце концов оказывался в шлиссельбургской тюрьме. Он проснулся, чувствуя себя больным, физически разбитым, и это пробуждение было как продолжение ночных кошмаров.

Вошли унтера, заставили его подняться, заперли койку. В коридоре мелькнула рыжая борода и серебряный эполет ротмистра.

После утреннего чая неожиданно застучал Попов. По галереям сновали унтера, переговариваться было рискованно, но, вероятно, предыдущий разговор задел Михаила Родионыча за живое.

— В убийстве Успенского, — сообщал Попов, — «Синедрион» не принимал участия. Нас поставили перед свершившимся фактом. Но если бы мы поддержали требование тюрьмы и занялись расследованием, то скомпрометировали бы наиболее активных устроителей побега. Вражда могла вспыхнуть с новой силой, началось бы сведение счетов…

Внезапно стук смолк. Мышкин услышал, как впизу хлопнула дверь и на всю тюрьму пророкотал голос Ирода:

— Коли будешь стучать — свяжу. Я выдеру тебя плетями. Читал шестой параграф инструкции? Так помни!

Скотина, он грозит плетьми! Мало того, что нас запрятали живьем в могильные склепы, мало того, что нас душат поодиночке, — так еще и издеваются! Решил, что мы запуганы и сломлены? Какая сволочь, какая грязная скотина!

Он заметался, забегал по камере, хотел было барабанить кулаками в дверь, по вдруг в голову пришла простая, ясная мысль: «Зачем медлить? На что надеяться? Колодой гнить, упавшей в ил? Нет, мы еще себя покажем! Конечно, не хотелось бы пачкаться с этим ничтожеством-смотрителем, да делать нечего: едва ли зайдет к нам кто-либо из высокопоставленных палачей!» И, подумав так, Мышкин сразу ощутил прилив сил, спокойствие и уверенность.

После обеда неугомонный Попов застучал снова, но Мышкин не ответил. Разговоры сейчас ни к чему. Главное — не торопиться, рассчитать каждое свое движение.

Наступило время ужина. На откинутую форточку поставили дымящуюся тарелку и кружку. Не подымаясь со стула, Мышкин крикнул:

— Двигаться не могу. Опухли ноги.

В коридоре послышался короткий смешок. «Затих, голубчик, намаялся», — послышался чей-то голос.

Дверь осторожно отворилась. Унтер нес на вытянутых руках тарелку и кружку. Лицо его выражало усердие, а правое веко дергалось, будто в глаз что-то попало.

Дверной проем закрыла квадратная фигура Соколова. Смотритель кашлянул, почесал бороду и заговорил рассудительно:

— Ежели ты тихо, то и я злобы не держу, врача завтра вызову. Ежели притворяешься…

Унтер приблизился к столу, поставил тарелку, и тут в лице его что-то изменилось. Почуяв неладное, он заморгал, в глазах мелькнула мольба, рот скривился, точно унтер собирался заплакать. Мышкин схватил тарелку и швырнул тяжелую медь в рыжее пятно, взвизгнувшее в дверях.

В это мгновение он чувствовал себя счастливым.

6

Он лежал в смирительной рубашке, связанный по рукам и ногам, и все его тело было сплошной ноющей раной. На распухших губах он ощущал соленый привкус, один глаз затек, живот как будто раздавили колесом…

Он помнил, как его били сапогами, долго, жестоко; он помнил, как кричал: «Зачем бьете? Расстреляйте, по не бейте!» Возможно, ему почудилось, что вся тюрьма огласилась воплями заключенных, грохотом ударов в запертые двери. Во всяком случае, какой-то посторонний шум заставил жандармов прекратить избиение. Мышкина скрутили, завязали и бросили на койку.

Ему опять не повезло! В последнюю секунду смотритель отпрянул, тарелка со звоном врезалась в железные перила галереи. Он успел заметить, как лицо смотрителя перекосилось… Унтер, принесший ужин, вцепился Мышкину в волосы. Сбежались дежурные… Лет девять назад Мышкин попытался бы отбиться, теперь же послужил легкой добычей для палачей.

Острая боль колола виски, и в такт ей звучали слова шестьдесят пятого параграфа инструкции: «…за оскорбление действием начальствующих лиц суд применяет высшую меру наказания, этой статьей определенную, — смертную казнь».