Со всеми и ни с кем. Книга о нас — последнем поколении, которое помнит жизнь до интернета

Торо никогда не утверждал, что абсолютная изоляция от общества — это достойный выбор. Он не желал полного разрыва с людьми. И нам не надо делать вид, будто мы хотим навсегда вычеркнуть из нашей жизни интернет. Зачем, в самом деле, уничтожать то, что исходит от нас самих? Стоит еще раз повторить: технология сама по себе — это не добро и не зло. Главное, что мы можем о ней сказать, — это то, что она уже здесь. Осуждать технологию как таковую — это как осуждать миску тапиоки101. Наши суждения только тогда будут чего-то стоить, когда покажут, как именно взаимодействовать с технологией. Как мы будем жить? Как будете жить вы?

Более 150 лет назад Торо беспокоился за нас и наше будущее. Сидя в своей хижине, он мог слышать свистки и грохот поездов, проносящихся по Фитчбургской железной дороге. «Свистки паровозов рвут на части лесную тишину... оповещая меня о том, что неугомонные городские торговцы скоро прибудут в город». Слова Торо о том, что в его время все вещи начали делать «в железнодорожной манере» (то есть быстро и эффективно), стали крылатыми. Он писал о неотвратимости новой железной технологии, которая, свистя, беспощадно катится вперед. «И дело стоит того, чтобы искренне, громкими свистками предупреждать всех, что нельзя стоять на пути у этой силы. Она не остановится, чтобы прочитать обвинительное заключение, она не станет делать предупредительные выстрелы поверх голов. Мы создали свою судьбу, свой рок... который никогда не свернет, что бы ни стояло на его пути».

* * *

Паровой локомотив (завоевавший пространство к концу XIX века), возможно, казался Торо зловещим вестником опасности. Но сменилось всего несколько поколений, и путешествие на поезде стало символом идиллического, неторопливого прошлого. Это становится понятно из радиопостановки «Северная идея» (части «Трилогии одиночества») по документальной пьесе Гленна Гульда102. Действие разворачивается в поезде, едущем по северным провинциям Канады от Форта Черчилля до Виннипега — 1625 кило­метров по рельсам, проложенным в суровой пустыне. Почему люди едут на север, в никуда? Гульд решил это узнать. Он взял билет на поезд и в вагоне-ресторане разговорился с топографом Уолли, который становится главным рассказчиком. Голос Уолли звучит на фоне множества других, мужских и женских, выступающих в роли хора. Все эти люди едут километр за километром в северную пустыню, венчающую «обитаемые» районы Канады, и их голоса играют роль инструментов камерного оркестра, то перекрывающих друг друга, то звучащих соло. В результате получается полотно в духе импрессионизма, состо­ящее из наложенных друг на друга точек зрения. Гульд выясняет, что людей, едущих на север, влечет не желание покинуть человеческое общество, а стремление постичь гуманистическую составляющую жизни, познать которую можно только в одиночестве. В одном из телевизионных интервью Гульд сказал про пассажиров: «Они были движимы стремлением познать самих себя».

У Гульда есть теория, согласно которой каждый час, проведенный в обществе других людей, человек должен «перекрывать» определенным (большим) количеством часов, проведенных наедине с собой. Причем он не знал, сколько именно часов одиночества потребуется, но соотношение, по его мнению, должно быть существенно больше единицы. Гульд ценил общение, но полагал, что оно должно быть дозированным, а вступать в него надо на своих условиях. Несмотря на такое почти отшельническое отношение к жизни, он периодически изводил своих немногочисленных друзей длинными и эмоциональными телефонными разговорами. Его концерты часто отменялись, что разочаровывало поклонников. Это длилось до тех пор, пока в 1964 году он окончательно не отказался от концертной деятель­ности, решив посвятить себя электронным СМИ и сосредоточиться на студийных записях (это было воплощением идей Маклюэна, высказанных в 1962 году в книге «Галактика Гутен­берга. Становление человека печатающего»103).

Поезд в Форт Черчилль ходит до сих пор, и каждый год на нем в тундру отправляются 23 тысячи человек — какого отчуждения они ищут?

Я же отправился на другом поезде. Эти строки я пишу в вагоне «Канадского экспресса», едущего со скоростью, которую Торо нашел бы умопомрачительной, а я считаю весьма умеренной. Видимо, моим детям такой поезд будет казаться ископаемым времен ледникового периода. Мы несемся мимо Скалистых гор, вдали от щупальцев интернета. Я и мои спутники неспешно беседуем друг с другом, но, когда поезд проезжает мимо какого-нибудь городка, кто-нибудь подскакивает с места и кричит, потрясая мобильным телефоном: «Есть сигнал!» Весь вагон лихорадочно роется в карманах, извлекает телефоны и начинает читать, строчить сообщения и определять координаты нашего местоположения на цифровой карте. Но момент счастья недолог. Через две-три минуты сигнал исчезает, и мы снова оказываемся в глуши, где слышен только шелест канадских сосновых лесов.

* * *

Можем ли мы (я имею в виду человечество) долго помнить наше прежнее «я»? Можем ли точно помнить, как выглядело наше уединение? Не теряются ли некоторые вещи безвозвратно?

Мы знаем, что распространение письменности, выражаясь словами Гарольда Инниса104, «ограничило значение мифа и сделало греков религиозными скептиками». Мы также знаем, что «бессмертная незаконченность Платона стала невозможной» после того, как внедрение письменности стерло с повествований флер таинственности. Некоторые способности к восприятию определяются определенными технологиями, окружающими людей. Как устную культуру мы можем понять только через призму культуры письменной, так и письменную культуру мы в скором времени будем понимать только через призму культуры печатной. Как утверждает Элизабет Эйзенштейн, «сквозь покров листов печатного слова». Для будущих поколений прежние точки зрения, прежнее восприятие скрываются в тумане. Как можем мы понять, как видели мир наши предшественники, если смотрим на него через другие «очки»? Мы в полной мере не понимаем устную традицию, уничтоженную письменностью, и рукописную традицию, особенности которой стерты книгопечатанием. Мы не знаем, что мы потеряли. Так откуда же наши дети узнают, что исчезает сейчас, на наших глазах? На потерянную культуру снова будет накинута плохо проницаемая пелена. Возможно, культура эпохи до интернета будет восприниматься исключительно через монитор, работающий на сочетаниях нулей и единиц.

* * *

Ценность уединения неосязаема независимо от того, является ли оно лишь погружением в воспоминания или физическим одиночеством. Но из такого уединения все же можно извлечь нечто — пусть и незаметное, но конкретное.

Энтони Сторр105, писавший о поэтическом вдохновении, замечает: «Новые идеи очень часто появляются у людей в грезах, в состоянии между сном и бодрствованием». Мои любимые творческие личности, создавая великие произведения, казалось, пребывали в неприступной башне из слоновой кости. Я, например, думаю, что «джазовые» элементы, характерные для позднего периода творчества Бетховена, обязаны своим появлением его глухоте. Не явилось ли отсутствие посторонних звуков, освобождение от них, избавлением от шаблонов? Такая свобода нужна всем нам, чтобы мыслить и видеть самостоятельно. В самом деле, новое понимание действительности часто появляется в самые бездумные моменты нашего бытия — например, когда мы бесцельно смотрим в окно несущегося поезда или лежим на траве, глядя в синее небо. Такое понимание или переживание не может быть запрограммировано, его надо прочувствовать в состоянии отчуждения от мира внешних раздражителей. За несколько последних десятилетий ученые накопили результаты множества исследований, утверждающих, что мы очень хорошо реагируем на одиночество в небольших дозах. В деревенском уединении укрепляются наши умственные способности, снижается агрессивность, ослабляется склонность к невротическим реакциям, которые мы сами провоцируем, отказываясь от возможности хотя бы ненадолго оказаться предоставленными сами себе. Пространство нашей жизни, заполненное ныне технологиями, никогда не было бесплодной пустыней. В нем мы хранили волшебство наших душ, наши надежды и устремления.

Сенека говорил, что своими величайшими достижениями люди обязаны затворничеству. Тем не менее мы в подавляющем большинстве живем не в затворничестве, не в уединении, а в состоянии «беспокойной праздности», беспрерывно переходя от одного источника не всегда здорового любопытства к другому. Мы слишком много суетимся. В другом месте Сенека писал о «неугомонной энергии затравленного ума». Он призывал к уравновешенности и умению сделать решающий выбор:

Необходимо, однако, соединять обе эти вещи — одиночество и толпу — и находить себе убежище попеременно то там, то там. Одиночество заставит нас тянуться к людям, а толпа — к самим себе, и оба этих устремления послужат лекарствами друг от друга. Наше отвращение к толпе исцелится под воздействием одиночества, а скука от одиночества успешно вылечится в толпе.

Сенека, как Торо и Гульд, далек от мизантропии. Он лишь хочет, чтобы наши связи с людьми были полезными, осмыслен­ными и целесообразными. Чтобы мы не испытывали страха перед перспективой побыть наедине с собой, со своим очаровательным «я».

Некоторые люди целенаправленно работают над сохранением возможности одиночества, отсутствия. В Японии существует клуб бездельников, пропагандирующий неспешный, размеренный образ жизни. Заседания клуба проходят в кафе «Медлительность» при свечах. В США существует фонд «Продлим настоящее». Этот фонд приступил к строительству в горах Западного Техаса часов, завода которых хватит на десять тысяч лет. Часы будут служить лекарством от одержимости быстрыми результатами. До сих пор в мире существуют женские и мужские монастыри, буддийские убежища. Программисты разрабатывают программы Freedom, Anti-Social и Pomodoro, призванные защитить пользователей от водоворота компьютерных отвлечений. Есть такие авторы, как Сьюзен Кейн, написавшая книгу Quiet, в которой размышляет о «силе интровертов в мире, который никак не может помолчать».

Но это, конечно, исключения из правила. Желание побыть в одиночестве, вылить ушат холодной воды на перегретую в непрестанной гонке голову нашего общества выглядит как мимолетное чудачество на фоне мелькания массы пестрых событий. Как и я, историк Нога Арикха позиционирует себя как счастливицу, «явившуюся не отсюда, а из времени, когда информация еще не была оцифрована». Она чувствует, что только положение стороннего наблюдателя (такое, как у нас — последних мечтателей) одно дает нам шанс мудро использовать интернет и цифровые СМИ. Это фантастическое положение иммигрантов в цифровой стране. Через пятьдесят лет мы вымрем, а вместе с нами исчезнет равновесие, о котором пишет Арикха:

Иногда я трепещу от восторга, глядя на это чудо... но временами прихожу в ужас от того, что означает зависимость от него — сведение всего богатства трехмерного мира к этому плоскому экрану... Куда делась неспешность, спокойствие, уединение, безмятежность? Мир, который был таким естественным в детстве, мир, представленный детскими книжками, рассыпается под стремительным натиском нового мира искусственного блеска... мира быстрого, громогласного, далекого от природы.