Незабываемому другу Герману Плисецкому

Так получилось: далеко от Москвы не было долго жратвы у братвы. Хлеб разрезали шпагатом, как мыло: птюха на сутки и - никаких. Братва похудела и походила скорей на покойников, чем на живых. Я сладко держал за щекою мякину после строгого дележа. Мне мерещились синие автомашины, в которых буханки ржаного лежат. Впрочем, у всех застывало в глазах изумленное выражение - это больно зрачки раздирало в глазах голодное воображение. Хлеб был таким же, как зимнее солнце. Но зимнее солнце светило, однако... Однажды вольняшки за восемь червонцев нам боданули в карьере собаку. Дворняга служила за просто так, смотрела в глаза спокойно и мудро и, все понимая, под острый тесак подставила голову январским утром. Мы жрали, глаза друг от друга пряча, “радость собачью” - похлебку собачью. Лишь доходяга-интеллигент, как резавший в прошлом собак физиолог, поглядывал молча на “эксперимент” и продолжал исповедовать голод. Разжарившись в тропике знойном барака, на нарах, руками коленки обвив, братва вспоминала о милых собаках поэмы, исполненные любви. Осень, охота... с лоснящейся шкурой, нос п'o ветру, в хлябь приозерную врос, в гипнотической стойке поднебесной скульптурой великолепный охотничий пес... А вот молчаливый артельщик Пикейкин, “был упакован покруче, чем Крез”, с уваженьем унылым припомнил ищейку самую умную в обэхаэс... В канаве, в дымину, бугор наш Дремлюга, с ним рядом смешная и жалкая Жучка - лижет хлебало запойного друга, всю ночь охраняет остаток получки... Вот Ловчев пришел из конторы усталый. “Только успел ступить на крыльцо - Альма, понимаете, зацеловала, собственно говоря, все лицо”... Он был, разговор полуночный, наукой верности, честности и простоты. Лишь грязная личность по прозвищу “сука” нам затыкала рты. Но мы еще долго болтали в бараке и губы одной самокруткою жгли, а за оградою выли собаки, собаки, которые нас стерегли. Бульдоги, болонки, упряжки Клондайка... Мы жрали собак и жирком обросли. Собратья известной космической Лайки в ту зиму дистрофиков многих спасли. И может быть, душ наших переселенье не метемпсихоза мистический бред - хочу испытать я второе рожденье, да-да, через тридцать, не более, лет. Тогда я испробую жизни собачьей, и взвою взахлеб на луну от тоски, и тихо, по-человечьи заплачу от нечаянной ласки хозяйской руки. Я женщину, вылившую помои, буду боготворить, любя, и взгляда загадочной чистотою, человек, я смущу тебя. Всегда буду ласков за просто так, взгляну в глаза спокойно и мудро и, все понимая, под острый тесак подставлю голову однажды утром... ................................................................... И вот тебе раз - случай выкинул номер: я жил себе жил, неожиданно помер, присобачили душу... Был слеп, жрать хотелось и не расхотелось уже никогда. Помню щенячью свою оголтелость, ну а потом приключилась беда... Нас всех оторвали от мамкиной сиськи, саму замочили, чтоб выть не могла, меня завернули в листы “Независьки”... Проклятая нелюдь... Удушлива мгла... Оклемался в помойке, объедков нажрался, поскуливал, вылез, в коллекторе дрых... Поздней - живодеру в удавку попался, а он мне под дых, пропадлина, под дых. Но я ему в яйца вцепился - был шустрым, на случках легко завоевывал сук... Держал шесть кафе, в брюхе было не пусто... Пинали, вязали, умел вырываться из рук. Инспектор-хапуга прикрыл эти наши столовки, бывало, дня по три ни крошки не жрал. И выжил - использовал волчьи уловки... Жизнь эту собачью в гробу я видал... Ну что ж, венценосцы Творенья, гоните бездомных, шмаляйте! Бомжам перепульте печень, сердце, кишки, мастырьте ушанки, из шерсти пимов наваляйте, пеките из “лучших друзей” пирожки... А после вгрызайтеся друг другу в глотку, чем брезгуют волки, орлы и слоны. От брюха хлещите сивушную водку - забудете жалость и чувство вины... Я больше не взвою, не гавкну, не рыкну, клыков не оскалю и не поскулю, а если рожусь человеком - привыкну: я все-таки жизнь и нормальных двуногих люблю.

1958-2010