Собачий лаз

Еще рано, но уже вниз, под обрыв, доносятся голоса музыки - тонкие, визгливые и отрывистые, будто кто хрюкает. Ванька важно сворачивает толстую крученку:

– Пробуют голоса, а потом... как вдарят враз.

Когда наверху грянули марш, мы уже выкурили по три папиросы, и вся земля, как море, тронулась и поплыла, то поднимаясь, то опускаясь. Свернули по четвертой. Наверху музыка гремела во всю, и народ шаркал ногами по песку. Колька лежал опрокинувшись и думал вслух:

– Когда вырасту большой, плюну отчиму в глаза и пойду в музыканты. Буду наяривать на чем попало.

– А ты, Ванька?

Ванька сплюнул:

– Отец возьмет на промысел. В крючниках дюже хорошо! Три месяца работай на море, а потом - пьянствуй с девками!

Завидно было, что пойдет Ванька в крючники. Весело на море. Но мне нужно итти в доктора; без этого не жениться на ней. Буду доктором, все будут звать "доктор" или "господин доктор", Еремеем звать не посмеют, а мать возьму с завода, хоть и злая она ведьма. Ничего, подобреет.

От дыма всего скрутило, земля заклубилась кустами и травами, а большой барабан, что ухает наверху, будто стоит на моей голове. Чтобы выйти отсюда, надо подняться на обрыв, пройти глушняком к забору. Бредем еле-еле. Колька два раза бегал за куст и возвращался зеленый, как тина. Держусь, а ноги будто увязают в землю. Попасться бы на глаза учителю - и кончено. Ваньке-то ничего.

Бочар влезает на обрыв, осмотрелся и козырем с'езжает вниз с текучего песка:

– Никого. Псалом один сидит с бабкой.

"Вот так... Узнала бы..."

Взбираемся наверх. На скамейке, под толстым дубом, сидят Наташа и Конон. Рука Наташи в руке Конона. Псалом смотрит напористо, а она смеется.

Колька с Бочаром убежали, а я стоял как пень.

"Не упасть бы перед Кононом, или пройдешь, как пьяный".

Пошел быстро и неверно, и, поровнявшись, снял фуражку, не для рыжего снял.

– Ерема!

Псалом поманил пальцем.

Решил, что лучше подойти. Плавал в глазах туман и круги. Наташа почему-то дергала псалома за руку. Подошел. Конон молча крутил ус. Вижу вот прыснет со смеху. Хочу сказать умное и не знаю что, и во рту сухо. Конон выгнулся весь на скамейке:

– Вы прекрасны, точно роза...

Прыснул, запрокинув голову.

"Разве дать ему ногой в нос?.."

Так весело, что разинул рот с усами рыжими.

– Кэк это? А-га-га-га! А-га-га-га! "Роза вянет от мороза". А-га-га-га!..

Захватило дух. Надо уйти, что-нибудь сказать, а что сказать? И ноги не слушаются. С трудом выжал:

– Ка...ка...кие... вы!..

Наташа покраснела. Быстро пошел и слышал позади:

– "Ка...ка...ка..." Ваше личко никогда... А-га-га-га!..

Ненавидел я ее, а себя за углом бил по голове кулаком.

"Онуча... Господин доктор... Заводский... Еремка".

Еремку бил, обиду бил, глупость свою...

VII.

С этого пошло все хуже и хуже. Под вечер другого дня Колька, с притворным усилием, долго рылся в кармане, достал "Спящую Красавицу" и поставил на землю:

– Сказала... Не надо, сказала...

Белая головка снята с пузырька и духов не хватало до золотого ярлыка. Оба уперлись взглядом в землю возле пузырька. Хорошо бы избить сейчас Кольку. Поднял голову и посмотрел. У Кольки дрожали углы губ. Стало жаль. Перевел взгляд на "Спящую Красавицу". Каблуком бы ее. И еще захотелось остаться одному.

– Колька!

Колька посмотрел, часто моргая.

– Продам духи и тогда купим пороху. Приходи, Колька, завтра.

– Пойдем сичас!

– Нельзя сичас, - уроки. Иди домой.

Колька упрямо уставился в землю:

– Не пойду!

Слегка подтолкнул его:

– Иди!

– Не пойду!

– Ну, пойду я в дом. Ты будешь тут что?..

– Ну, и буду...

Колька взглянул исподлобья, медленно пошел из сада.

– Приходи, стрелять будем.

Колька не оборачивался.

Поднял "Спящую Красавицу", поковырял ярлычек. Сунул разом пузырек в карман и вышел за ворота. Длинная улица наша выходила к песчаному выгону, где стояли маслобойни. Тут пахло то горчицей, то подсолнухами. Здесь добывалась макуха и бывали драки с пузатыми хохлятами. Крепко сжимал пузырек в штанине. У маслобоен орали и матерщинили казаки. Сваливали с подвод, с арб мешки с подсолнухами. Кругом сыпучий песок. А на кладбище сразу стало пустынно и прохладно. С могил пахло чобром. Вышел на обрыв. Внизу, в желтом песке оскалилась каменоломня; как выбитые зубы, валялись белые плиты. Оглянулся по сторонам, спрыгнул в яму. Все нужно сделать быстро, и, чтобы никто не видал. Подошел к самой большой плите, вытащил вспотевшую руку с пузырьком, закрыл глаза, с силой швырнул пузырек в камень. "Спящая Красавица" скользнула по краю плиты и невредимо вонзилась в песок. Быстро вырвал из песка и, на этот раз, без промаха хрястнул о камень. От всей "Спящей Красавицы" остались на камне серебристая пуговка и подтек. Оглянулся по сторонам и прислушался. Тихо в заброшенном карьере. Стал на колени, припал к камню, долго нюхал. Пахло давленной морковью и сырой глиной. Вдохнул еще, еще... Последний раз. Горстью песка забросал следы. Побрел домой. Стало легко, как после скарлатины в прошлом году.

VIII.

С акации видно Наташу. Сидит она под деревом, уронив голову на руки. В распахнутых дверях дома показался сам казначей и Семикобылин - лавочник. Семикобылин с малым выволакивают во двор буфет, обеденный стол, стулья, размахивают руками, кричат. О чем кричат, не слышно.

Что же там такое? Наташа посмотрела в ту сторону и поднесла платок к глазам, вытирает, значит, плачет.

– Еремей, обедать!

За обедом мать опять скулила - то не так, это не так... Всех ругала кровопийцами и жуликами; даже до соборного протоиерея добралась за то, что он "наел живот и завел себе бабу". Думаю, что все на заводе лютые, потому там из людей жилы вытягивают работой. Пойду в доктора, - может, мать не будет так шипеть на людей.

– Шведиха отдает-то?..
– перебила мать бабка.
– Аль задаром стирала?

– Черти, ведь... Им што?.. Стирай, пожалуй... Черти...

– Купи стулья. Дешево.

– Купишь поехал в Париш... Семикобылин перебивает... Подавился бы, толсторылый!

Бабушка пригладила мне вихор и жалостливо вздохнула:

– Увозят твоего-то!..

– Кого?

– Кольку...

Кольнуло в грудь.

– Увозят? Куда?

– Уезжают. В губернию увозят.

– Да ты что?..

– Ничего я...

– Жалко?

– Ну да... жалко...

– "Жалко", - передразнила мать - Мало обормотов!

Вскочил, швырнул ложку:

– Мало, мало!

Бросился вон. Что теперь? Побежать на шведовский двор, закричать на Семикобылина, на всех? Проклятые, оттого и плачет Наташа. Обрадовались!

У дома попалась в руки старая заржавленная сабля, которой в старом овраге ковыряли глину. Вошел в бурьян и принялся сносить деревянистые дудки дурмана, кусты лопуха и конского щавеля.

– Вот вам!.. Так вот...

Бормотал, угрожал падавшему бурьяну. Весь в поту пробился к длинной камышовой изгороди сада Ваньки Бочара. Дальше некуда. Воткнул саблю в землю, переводя дух:

– Еще покажу... как тут расти!..

Возле самой изгороди что-то живое закопошилось вдруг под опавшим дурманом, копошилось и пищало:

"Медянка!.."

Гадюка быстро выскользнула и сердито подняла голову с мышенком в пасти. Глаза - как два злых огонька. Рот разодран жадным стараньем проглотить мышь. Сердце упало. Будто сковали всего; рубил, но все мимо. Змея улепетывала. Но вот - удачный удар и кольца змеиные забились на месте. Свивались, развивались, хвост хлестал землю. У змеиных кусков ползала и тыкалась в землю головой мышь. Рыженькая шубка зализана, как голова цырюльника Морозова.