Соблазнитель
Шрифт:
Несчастным вообще было местом Дырявино. Как будто его кто-то проклял по глупости. Петрушка с укропом, и те загнивали на хилых и серых дырявинских грядках, а уж огурцы урождались такими, что хоть их в Нью-Йорк посылай: там бывают, сказали мне, выставки разных уродств. Порою, конечно, родится на свет кривой и при этом горбатый огурчик. Ну что? Не выкидывать же! Ешь и плачешь. Но чтобы вот целое поле – такое? Кривых, и горбатых, да и несъедобных? Про помидоры уж не говорю: до розовости даже не дозревали, какие-то в них заводились клещи, а может быть, черви, так что приходилось съедать их зелеными с привкусом гнили. Я, честно сказать, никому не советую ехать на отдых в деревню Дырявино. Хотя говорят, там река, там купанье, а рыбы там сколько, что невод не выдержит!
Светало, когда Иван Ипполитович въехал в жутковатое это местечко на своем очень скромном и небольшом «Мерседесе». Дырявино крепко спало, только две какие-то подгулявшие, малоинтересной внешности девицы с размазанной по щекам краской, сняв туфли и обнажив свои неухоженные деревенские ноги, с глупым смехом старались перепрыгнуть через большую, в перламутровых разводах, знаменитую на весь свет дырявинскую лужу. Девицы возвращались из расположенной в ближнем перелеске армейской части, где их переполнили мужеским семенем и крепкими, как из железа, объятьями намяли их сдобные, белые талии. От этих событий они разомлели и шли сейчас, припоминая подробности.
– А мой говорит: «Да сымай ты свой лифчик! На что, – говорит, – мне твои кружева!»
– А ты что?
– А я что? А я говорю: «Тебе он мешает, вот ты и сымай!»
– А он что?
– А он что? А он говорит: «Порву я твой лифчик к собачьим чертям! Такая застежка, что руки сломаешь!»
– А ты что?
– А я что? Откуда я помню? Гляди, что осталось от этого лифчика!
И, вынув откуда-то грязную тряпку, ее показала глазастой подруге. Та расхохоталась и чуть не упала.
– Зверье – мужики! Скажи, Катя, зверье! А все ж таки как ты без них проживешь?
– Так в песне про это, Аленка, и сказано!
И обе девицы, обнявши друг друга, запели давно устаревшую песню:
На тот больша-а-а-ак на перекресток Ужо-о-о не надо больше мне спешить! Жить без любви-и-и, быть может, просто, Но как на свете без любви-и-и про-о-ожить! [5]
Иван Ипполитович с грустью посмотрел на падших этих деревенских женщин и, высунувшись из окошка своего «Мерседеса», спросил у них, как ему отыскать Валерию Петровну Курочкину. Девицы остановились в недоумении:
5
Слова песни Н. Доризо.
– Что? Бабу Валерию? На что она вам?
– Неважно. Нужна, – он был сух, лаконичен.
– А если нужна, так езжайте, езжайте. Доедете до сельсовета, увидите тропку в низину, по этой вот тропке идите, идите, идите, идите. И тут ее дом, ведьмы этой, и будет. Паршивый такой и неприбранный весь.
– А адрес вы знаете?
– Адрес мы знаем: низина, дом бабы Валерии. Вот вам.
Никому, уверяю вас, не пойдет на пользу тот образ жизни, который выбрали себе эти нетрудолюбивые девушки. И короткий разговор Ивана Ипполитовича с ними только подтверждает мою правоту. У девушек, судя по всему, не было никакого образования, может быть, даже и полного школьного среднего образования у них не было, поэтому ответ их оказался несуразным, а сама манера разговаривать, глупо хихикая и строя при этом нетрезвые свои глазки городскому человеку, вызвала в профессоре Аксакове небольшое раздражение. Он, однако, справился с этим чувством и поехал дальше, как они сказали ему. Доехавши до сельсовета, какого-то тоже по виду нетрезвого, с торчащим в одном из окошек скелетом сухой, давно мертвой рождественской елки с обрывками ваты и разного золота, он притормозил и поставил машину. Увидел тропинку, ведущую вниз, откуда противно запахло болотом. Болото действительно было большое, заросшее, и не вода, а словно бы жирное черное масло, которое булькало в разных местах, когда на поверхность его вылезала какая-то живность, весьма неприятная. Прямо у болота
стоял тоже черный, как будто он много раз побывал в огне и все-таки справился с ним, осевший на бок дом с закрытыми ставнями и не подавал никаких признаков жизни. Когда-то дом этот был обнесен забором, но доски его обвалились, и по-прежнему прямо стояло только несколько кольев, так что все вместе это архитектурное сооружение напоминало старческий рот, крошащийся, темный, прогнивший, в котором осталось всего два-три зуба.«Не может она жить здесь и ночевать! – подумал профессор Аксаков. – Ведь тут по ночам-то, наверное, страшно!»
Он очень и очень ошибся.
– Пришел, милый Ваня! – услышал он прежний, но слабый и тоже как будто прогнивший весь голос. – Боялась: помру и не встречусь с тобой. А видишь, какая я сильная, Ваня? Опять ведь тебя примагнитила, бедный.
Она стояла на рассыпавшемся крыльце, опираясь на палку, и радостно своими когда-то розовыми, а сейчас погасшими, еле заметными глазками смотрела на него.
– Ну что? Проходи, раз пожаловал, Ваня. Конфеток привез мне? Люблю я конфетки.
Иван Ипполитович жалобно развел руками: конфеток при нем не нашлось.
– Ну, так побалакаем. Без угощенья. Чайку даже нету тебя напоить. Совсем пропадаю я в этом Дырявине. Народ непутевый, без образованья. Одни в голове баловуньки, и все.
Профессор Аксаков поднялся по шатким ступенькам в сырую избу. Посреди избы стоял большой колченогий стол, и на нем, прикрытый газеткой от мух, лежал кусок черного хлеба. В углу была, как полагается, печь, вся серая от пауков в паутине, а рядом топчан, на котором темнели две плоские сиротские подушки.
– Я знала, что ты меня, Ваня, полюбишь. Уж как ты тогда на меня, Ваня, пялился! Буквально ведь глаз не сводил! Я отца просила, просила: «Позволь нам жениться! Помрет без меня мой профессор, помрет!» Но ты, Ваня, знаешь отцовский характер, – она неожиданно скорчила рожу и двумя худенькими пальчиками изобразила рога надо лбом. – «Не сметь! – говорит, – в тебе кровь не людская! За лешего лучше отдам, чем за этого!» Вот так все и вышло. Теперь леший сватает.
Иван Ипполитович попятился к выходу.
– Да нету его! Ты чего напугался? Он дед-то хороший. Придет, Ваня, ночью, напустит мне тут мокроты на кровать и ну давай нежиться, ну миловаться! А я ведь его не люблю, хоть ты режь! Глаза все исплакала. Ну не люблю! «Оставь ты меня, говорю, по-хорошему. Найди себе пару: русалку какую, царевну болотную, их тут полно! И будете жить-поживать, может, детки пойдут, все такие красавчики, такие забавные, рыбоньки, хвостики!» А он – ни в какую! «Ответь, говорит, взаимностью лучше, а то утоплюсь!»
Она перевела сиплое дыхание и замолчала. Иван Ипполитович покрылся холодным липким потом.
– Конечно, похоже, – снисходительно махнула ручкой Валерия Петровна. – Все эти истории, как один очень влюблен, помирает, а этот, второй, он не очень влюблен и в сторону смотрит, – у всех все одно. Но ты, Ваня, тихий. Ты, Ваня, паук. Тебя в паутине-то не разглядишь. Запрячешься, глазки очками прикроешь, и нету тебя, весь в науку ушел! А там, под наукой-то, что у тебя? Ох, ты непростой! Ох, ты, Ваня, и склизкий! Костюмчик надел, а такое задумал! Я, как поняла, так ведь вся и скривилась! Я порчу-то не насылаю, Ванюша. Побаловалась, наигралась, и ладно! От этого все мои денежки кончились! Народ любит порчу наслать друг на дружку! Приходят ко мне: «Помоги, баба Валя! Того изведи да того изведи!» Младенцев, бывает, и тех не жалеют! Родится младенчик у крали-разлучницы, они и кричат: «Изведи! Изведи!»
– А вы что? – спросил вдруг профессор Аксаков.
– А я что? Сперва изводила, конечно. Теперь говорю: «Обожди. Не хочу». Они мне еду начинают носить: «Ах, ах, изведи!» Тушенки военной вон мне нанесли. Откуда нарыли? Войны-то ведь нету. А что мне тушенка? Я травки возьму да с хлебцем поем, мне тушенки не нужно.
Валерия Петровна умильно посмотрела на него погасшими глазками.
– И ты ведь сейчас, Ваня, станешь просить: «Ах, ах, изведи! Ах, пущай он помрет!»
– Кто: он?