Соблазнитель

Прошло минут десять. Из метро появилась девочка в короткой юбке, с распущенными, еще мокрыми после мытья, пушистыми волосами, перехваченными золотистым обручем. Олень к ней рванулся, взмахнувши букетом. Она засмеялась и сразу повисла на шее соседа, вцепилась в него, и замерли оба. Потом разлепились: как будто с трудом. Пошли уже порознь к дому, обратно. Погребной, шаркая тапочками, поспешил за ними. Они шли, не дотрагиваясь друг до друга, если не считать того, что девочка несколько раз провела по руке Бородина белыми и бордовыми астрами. Погребной почувствовал, как слабый кишечник его реагирует на все это спазмами и содроганием.

«О черт! Не хватало еще обосраться!» – подумал суровый полковник в отставке.

Побагровев своим неприятным лицом и особым образом, желая избегнуть физиологической катастрофы, переставляя свои жилистые ноги, он проследовал за ними до самого подъезда, но в лифт не попал, не успел, но заметил, с трудом проникая в подъезд и воюя с бедой, наступившей в дрожащем желудке, как щель между створками лифта сверкнула пушистыми прядями мокрых волос. И лифт, оторвавшись, как шар первомайский, уплыл, улетел, не достался ему. Не дай Бог бы кто-то вошел и увидел, как старый, весьма волевой человек, задумавший месть, справедливое дело, стоит, опершись на разводы граффити, которыми кто-то опять разукрасил их бледно-салатный, несвежий подъезд. Потом он услышал, как лифт в вышине издал птичий звук, странный даже для лифта, и мягко поплыл сюда, вниз.

«Хана! Обосрался! – почувствовал он. – Еще бы минута, и мог бы успеть!»

Увы, так и вышло. В кабину он вполз, горячий и влажный, и выполз обратно, и, обматерив все, везде, навсегда: и гадов морских, и орлов в вышине, и женщин с их гнусной продажной душою и телом их жадным, готовым к разврату, – прокляв всех и все, он прижался лицом к своей дерматиновой двери, рыча. И Женя, жена, театрально, как будто она и не Женя, а Майя Плисецкая, застыла, подняв свои длинные руки, воздев эти руки свои к небесам, на жалком пороге их душной квартиры.

Он не успокоился и через час, помывшись и выбросив тапки в помойку, опять, как злодей у Шекспира, подкрался к соседским дверям. Тишина.

Полковник прижался к замку правым ухом. В четыре жена позвала его есть, однако лицо ее было угрюмым, и он отказался. Он так и сидел: на корточках, старый, седой человек, сидел, ждал, терпел и дождался. Ура! Он вытравил их из квартиры, подобно тому, как клопов вытравляют из старых прогнивших перин. В пять пятнадцать открылась проклятая дверь. Они вышли вместе, обнявши друг друга, и голубоглазый казался слепым: он эти два шага от двери до лифта прошел так, как будто не видел ни зги. А было светло, стоял месяц июль.

От девочки пахло духами. Лицо накрашено сильно и губы в помаде. Спросить у нее: «Дочка, сколько тебе?» Жену подослать: «Сахарку не одолжите?»

Не впустят они, уж какой сахарок! Ведь носом же чувствую, что происходит, ведь вижу по роже его лупоглазой, что он эту девку и этак, и так! Да, надо сажать, надо быстро сажать, а то она вырастет, паспорт получит, и с гуся вода, с лупоглазого этого!

Всю ночь ему снились кошмары: жена внесла в дом ребенка.

– Откуда ребенок? – спросил он жену.

– Что значит «откуда»? Оттуда! Где все, там и я!

– А ну признавайся! Ты с кем нагуляла?

– Понюхай. Не пахнет? – спросила жена.

Он нюхал ребенка. Ребенок был свежим.

– Оставим тогда. Я их всех перенюхала. Везли очень долго. И без холодильников. А лето, жара. Все арбузы прокисли.

– Арбузы? – И он снова начал дрожать.

– Арбузы, конечно. Ты что? Обосрался?

– С чего ты взяла? Я как был, так и есть.

– Глаза бы мои на тебя не глядели! У всех мужики на подбор, молодцы, один ты засранец, ни кожи ни рожи!

Полковник проснулся в холодном поту. Пощупал себя под трусами: все чисто. Левкоями тянет с балкона. Сажать! Сажать его, гадину! И поскорее.

Глава II

Турецкие братья Алчоба с Башрутом могли бы еще заработать в Москве – работы хватало и деньги платили. Московские девушки были веселыми. Месяц назад интернациональная бригада побраталась с женским коллективом кондитерской фабрики «Большевик». Устроили праздник. Москвички сперва воротили носы, потом подобрели, пошли танцевать, потом целовались в кустах возле фабрики. А пахли как сладко! Ванилью, цукатами. Алчоба, отец четырех сыновей и множества девочек, просто растаял. Башрут его в чувство, однако, привел.

– Алчоба, Ислам пропадает. Пора.

– Я знаю, Башрут. Пропадает Ислам.

– Закончим вот лестницу, деньги получим и сразу домой, дорогой мой Алчоба.

– А я бы остался, Башрут. Ненадолго.

– Нельзя нам, Алчоба. Ислам пропадает.

– Ты прав, дорогой мой Башрут. Пропадает. А видел ты Катю? Красивая, правда?

– Зачем тебе Катя? Ислам пропадает.

– Закончим тогда только лестницу, ладно? И сразу домой. Тебе нравится Катя?

– Алчоба! Красивая женщина, да. Но ведь пропадает наш брат, наш Ислам. А Катя, Алчоба, не носит платка. Лицо ее, брат мой, бесстыдно открыто.

– Я это заметил, Башрут, дорогой. У нас в Анатолии Катю бы эту побили камнями, а может быть, и забросали навозом. Ты помнишь, какой у нас свежий навоз?

– А помнишь, Алчоба, ты горную реку? А маки на склоне горы? А наш дом? Жена тебя ждет, дорогой мой Алчоба. Ислам пропадает. Пора уезжать.

Придя к полному согласию относительно своих будущих поступков, турецкие братья Башрут и Алчоба закончили перестройку и перекраску лестницы и тут же, забрав свои деньги, купили билеты обратно домой. Всем троим: Башруту Экинджи, Исламу Экинджи и тоже Экинджи Алчобе, влюбленному в ванилью пропахшую русскую Катю.

Реакция младшего брата Ислама была столь ужасной, неверной, жестокой, что Катю с ванилью забыли тотчас же. Увидев билет свой, Ислам побелел.

– Зачем это мне? Что еще за билет?

– Ислам, дорогой, все дела здесь закончены. Ты видел ведь лестницу? Как хороша!

– Езжайте одни. Никуда не поеду.

И сразу набычился, кровью налился.

– Поедешь, Ислам. Очень даже поедешь.

– Сказал: отойдите! Не троньте меня!

Башрут взял Ислама за смуглое горло. Алчоба скрутил его тонкие руки.

– Ты пьянствуешь, брат. С армянином к тому же. Позоришь семью. Ты поедешь, Ислам.

– Убью себя лучше, зарежусь ножом. Пустите меня! Я останусь в России!

– В России ты хуже таджика, Ислам. Нас не отличают от них, унижают. Вчера в магазине какой-то мужик назвал меня «чуркой». Ты слышишь, Ислам?

Ислам опустил свою гордую голову. Глаза стали мокрыми.

– Я с дэвушкой Верой поеду. Клянусь. А так – не поеду.

Алчоба вздохнул:

– Пойдем, дорогой мой Башрут. Что скажу.