Соблазнитель
Шрифт:
– И я тебе тоже скажу, дорогой. Пойдем говорить. Подожди нас, Ислам.
Через пятнадцать минут братья вернулись обратно. Ислам неподвижно лежал на кровати.
– Мы будем просить ее мать. Всю родню. Они не откажут нам. Верно, Башрут?
– Конечно, Алчоба. Они не откажут. Мы турки, Ислам, дорогой. А не чурки. И дэвушка Вера поедет с тобой.
Глава III
Вечером, на следующий день, в дверь Лины Борисовны позвонили. Лина Борисовна все лето была в ужасном состоянии: Лариса, ее непутевая дочь, жена Переслени, замкнулась, как будто ей мать – злейший враг. А Вера не то
– На дачу? Смеетесь вы, что ли?
Никто не смеялся, все слезы глотали. В двенадцать она быстро что-то съедала, потом долго красилась и уходила.
– Куда ты?
– Иду погулять.
– А куда?
– Какая вам разница?
– С кем ты идешь?
– Еще не решила.
– Ты хоть бы поплавала! Лето ведь, жарко.
– А я и поплаваю.
– Где?
– Где-нибудь.
И хлопала дверью. И все становилось беззвучным: таким, что только взмахнет вот крылом своим муха, и вы ее тотчас услышите. Страшно. Историй о том, как детей похищают, как целые баржи украденных девочек плывут далеко-далеко за границу, как в парках гуляют маньяки-садисты, как люди одни расчленяют других и, если им деньги нужны, то сдают изъятые органы темным делягам, а те их опять-таки переправляют куда-то в Америку или в Бразилию, – подобных историй вокруг было столько, что хоть к телевизору не подходи.
И Лина Борисовна не подходила. Ей очень хватало и без телевизора. Ребенок домой возвращался за полночь.
– Верунечка, где ты была, моя детка? – фальшивила бабушка.
– Ах, я не помню! Гуляла! Там так хорошо!
– Где, Веруся?
На это она пожимала плечами. Потом уходила в их старую ванную и долго плескалась, смеялась и пела. В четыре утра, наконец, засыпала. И так каждый день. Без покоя, без отдыха.
Итак, в ее дверь позвонили. Открыла. Стояли два турка, носы – как у коршунов.
– Ты – бабушка дэвушка Вера, скажи?
Она помертвела:
– Я бабушка… девушка… Что?
– Смотри на картина. Ислам на картина.
И в нос ей суют пару снимков. На снимках – Ислам, этот самый мальчишка.
– А Верочка где? Моя Вера жива?
Не поняли, переглянулись.
– Где Вера-а-а-а? – И ноги обмякли.
И тут подскочил – спасибо ему! – армянин дядя Миша. Как это ни странно, почти даже трезвый.
– Жива ана, очень жива! Нэ волнуйтесь! Они ее сватать пришли, вашу внучку! А русский язык – нэ радной их язык, нэ всо панимают, щто вы гаварите!
– Как сватать? Кого?
А турки кивают. Глаза их замаслились.
– Есть много картина. Смотри на картина.
Других пара снимков. Какая-то сакля. А может, не сакля. И рядом осел. Потом три горы, водопад и осел.
– Радное село, – объяснил дядя Миша. – Имэют хазяйства. Скот тоже имэют. Па нынешним-та врэменам и нэплохо. Зэмля людей может всегда пракармить.
– Вы что, все рехнулись? – И Лина Борисовна едва не захлопнула дверь.
– Пагади-и! – сказал дядя Миша и вдруг помрачнел. – Жила она с ним, твая внучка, жила!
– Как это… жила? Как вы смеете… Вы…
– Хател от тебя утаить. Нэ хател тебя агарчать! Если б дочка мая… Такое узнал… Я убил бы ее! А я нэ имею ни дочки, ни сына, семьи нэ имею, адин я савсэм!
И он
горько всхлипнул. А Лина Борисовна схватилась рукою за сердце. Одни только турки остались стоять, ее прожигали своими глазами.– Ты так нэ пугайся! Ты просто скажи: отдашь или нэт? Вот и вэс разгавор! Я думал, что раз уж такое случилось, так лучше па-честному. Ты нэ сагласна?
Тут Лина Борисовна все же опомнилась.
– Скажи им: спасибо за честь. Молода. Учиться ей нужно. Успеет ослов-то пасти. Обождем.
Отзывчивый Миша махнул рукой так, что братья все поняли. Глаза их потухли. Не оглядываясь на Лину Борисовну, Алчоба с Башрутом сбежали по лестнице, стуча каблуками турецких ботинок.
– Желаю вам, дама, харощива вэчэра, – сказал дядя Миша.
Слезами и криком закончился вечер. Неделю назад Лариса Генриховна уехала на дачу и увезла с собою Переслени, который опять все не спал по ночам, стоял у окна и глядел на луну, горящую белым огнем. Луна его мучила и изводила. Вот, кажется, что человеку луна? Где он, а где этот загадочный лик с провалами глаз, с лысым лбом, полузастланный каким-нибудь дымным, разорванным облаком?
А Марк Переслени стоял и смотрел. Бедная, ко многому привыкшая жена его, чувствуя, что прежнее веселое и энергичное состояние драматурга меняется, хотела, чтобы эти дачные розы и пение птиц, до того заполнявших задумчивый лес, что их крылья сливались с пятнистой листвою и часто казалось, что листья поют, а не птицы, – хотела несчастная Лара Поспелова помочь ему с помощью летней природы, поэтому даже и дочь свою Веру забыла на время и вся устремилась душою и телом к больному супругу.
Однажды, когда они оба сидели под вишней на клетчатом пледе и Лара с тревогой следила за тем, как мрачнеют глаза драматурга, раздался звонок.
– Лариса, ты знала, что Вера… – и голос родной ее матери дрогнул, – что Вера спит с турком? Ты знала об этом? И то, что ей только пятнадцать, ты помнишь?
Лариса Генриховна, ахнув, быстро зажала трубку ладонью и, вырвавшись из рук своего мужа, перебежала к другой вишне, осыпанной недозревшими ягодами.
– Молчи, мама! Я ничему не поверю!
Лина Борисовна подышала в трубку.
– Такое, – сказала она, – я не только что и ожидать от тебя не могла… такое случается раз в тыщу лет… Тебе говорят, а ты слушать не хочешь. Я руки свои умываю, ты слышишь?
Лариса заплакала.
– Лара, ты плачешь? – спросил Переслени, – опять тебя теща достала, Лариса?
– Ты можешь сейчас объяснить, что случилось? – спросила жена Переслени у матери. – Тебе кто сказал? Сама Вера сказала?
– Я Веру почти и не вижу, Лариса! – воскликнула мать, – она возвращается ночью! Глубокой! С последним метро! И все что угодно с ней может случиться! Ты думаешь, что? Я шучу или как?
– Сейчас я приеду, – сказала Лариса и вытерла слезы. – Мы вместе обсудим.
Легкими шагами она подошла к своему мужу, опрокинувшемуся навзничь в густой траве и сбившему клетчатый плед к корням вишни, и тихо сказала:
– Мне нужно уехать.
– Что? Вера опять? – спросил он, но даже движенья не сделал навстречу.
– Тебе безразлично? – она побледнела.
– А я тебе так объясню, дорогая: вот если мы даже с тобой сейчас прыгнем на это, вон, круглое облачко, видишь? Ничем мы с тобой не поможем ни Вере, ни маме твоей, ни учителю этому… Никто никому никогда не поможет. И каждый из нас проживет свою жизнь так, как предначертано. Да, это так.