Собор Парижской Богоматери (сборник)

Гудула уселась около дочери, заслоняя ее своим телом, неподвижно глядя вперед и прислушиваясь к тихому шепоту бедной девушки, твердившей не переставая:

– Феб, Феб!

По мере того как работа солдат, ломавших стену, подвигалась вперед, мать невольно откидывалась назад и все сильнее прижимала молодую девушку к стене. Вдруг затворница увидала, что камни, за которыми она наблюдала, не спуская глаз, закачались, и услыхала голос Тристана, подбодрявшего работавших. Охватившее ее на несколько минут оцепенение покинуло ее, и она закричала каким-то странным голосом, то режущим ухо, как звук пилы, то захлебывающимся от проклятий, стремившихся разом вылиться из ее уст:

– Го, го, го! Это ужасно! Разбойники! Неужто вы в самом деле хотите отнять у меня дочь? Я же вам сказала, что это – моя дочь! Ах, подлые! Прислужники палача! Проклятые холуи, убийцы! Помогите, помогите! Пожар! Неужто у меня отнимут дочь! Где же после этого милосердный Господь?

Потом она обернулась к Тристану и заговорила с пеной у рта, с блуждающим взором, стоя на четвереньках и ощетинясь, словно пантера:

– Попробуй-ка отнять у меня дочь! Да ты что, не понимаешь: женщина тебе сказала, что это ее дочь. Да знаешь ли ты, что значит иметь ребенка? Разве ты, волк, никогда не жил с волчицей, не имел от нее волчонка? А если у тебя есть детеныши, неужели у тебя внутри ничего не шевелится, когда они воют?

– Сворачивай камень, – приказал Тристан, – он чуть держится.

Рычаги приподняли тяжелую каменную плиту над окном, бывшую, как мы уже говорили, последним оплотом бедной матери. Она бросилась вперед, хотела удержать камень, вцепилась в него ногтями, но тяжелая каменная глыба, на которую напирало шесть человек, выскользнула у нее из рук и медленно опустилась на землю с помощью железных рычагов.

Мать, увидав, что вход готов, упала поперек отверстия и загородила его своим телом, ломая руки, стукаясь головой о камни и крича чуть слышным голосом, охрипшим от усталости:

– Помогите! Горим! Пожар!

– Теперь берите девушку, – хладнокровно сказал Тристан.

Мать окинула подошедших солдат таким грозным взглядом, что те предпочли бы отступить, чем идти вперед.

– Чего же вы стали! – крикнул Тристан. – Анриэ Кузен, ступай ты вперед!

Никто не тронулся с места.

– Черт вас побери! – выругался Тристан. – Называетесь солдатами, а боитесь женщины!

– Монсеньор, – возразил Анриэ, – да разве это женщина?

– У нее грива, как у льва, – заметил один из солдат.

– Вперед! – скомандовал Тристан. – Отверстие достаточно широко. Полезайте туда по трое в ряд, как при осаде Понтуаза. Пора покончить с этим, черт возьми! Первого, кто вздумает отступить, я разрублю пополам.

Очутившись между угрожавшим начальником и угрожавшей матерью, солдаты поколебались немного, затем решительно двинулись к «Крысиной норе». Увидав это, затворница быстро встала на колени, откинула волосы с лица и снова беспомощно опустила свои исхудалые исцарапанные руки. Крупные слезы одна за другой закапали из ее глаз и побежали по бороздившим ее лицо морщинам, как ручей по проложенному им руслу. И в то же время она заговорила таким умоляющим голосом, так кротко, покорно и жалобно, что вокруг Тристана не один старый рубака, ни во что не ценивший человеческую жизнь, утирал глаза.

– Монсеньор! Господа сержанты! Одно слово! Дайте мне сказать только одно слово. Это моя дочь, понимаете ли вы? Моя маленькая дочурка, которую я считала потерянной! Послушайте, это целая история. Ведь я вас хорошо знаю, – вы добрые, вы всегда защищали меня от мальчишек, бросавших в меня камнями за то, что я вела распутную жизнь! Я знаю, вы не захотите отнять у меня дочь, когда я вам все расскажу. Я была дурной женщиной, и ее у меня украли цыганки. Но я пятнадцать лет хранила ее башмачок. Глядите, вот он. Посмотрите, какая у нее была маленькая ножка. Это было в Реймсе, на улице Фоль-Пен; может быть, вы знавали там Пакету Шанфлери? Ведь это я. Это было во времена вашей молодости. Славные времена, весело тогда жилось. Монсеньор, ведь вы сжалитесь надо мной? Цыганки ее у меня украли и пятнадцать лет прятали от меня. Я считала ее умершей. Представьте себе, друзья мои, умершей! Пятнадцать лет провела я здесь в келье, не разводя огня зимой. Нелегко мне приходилось… Бедный маленький дорогой башмачок!.. Я так плакала, что Господь внял моим мольбам. Сегодня ночью Он возвратил мне дочь. Свершилось чудо. Она жива, и вы не захотите отнять ее у меня, я знаю. Повесьте лучше меня, но не трогайте ее, ведь ей всего шестнадцать лет! Дайте ей насмотреться на солнце. Что она вам сделала? Ничего, да и я тоже. Если бы вы знали, что, кроме нее, у меня нет никого на свете! Посмотрите, как я стара, – ведь это Матерь Божия ниспослала мне свое благословение. А вы все такие добрые, вы не знали раньше, что она моя дочь, теперь же вам это известно. Ах, как я ее люблю! Господин начальник, я скорее согласна дать себе распороть живот, чем видеть царапинку у нее на мизинце! У вас такой добрый вид! Теперь вы понимаете, почему я не хотела отдавать ее? Монсеньор, вспомните свою мать! Ведь вы начальник над ними, не велите им трогать мою дочь! Смотрите, я молю вас на коленях, как молят самого Иисуса Христа! Мне ничего не нужно, я сама из Реймса, там у меня есть клочок земли, доставшийся мне от дяди, Майе Прадона. Я не нищенка. Мне ничего не нужно, только не трогайте моего ребенка! Оставьте мне мою дочь! Недаром же мне ее возвратил Господь, властитель над всеми! Король! Вы говорите, что так приказал король? Ну, велико ли ему будет удовольствие из-за того, что убьют мою девочку? И потом король так милостив! Это моя дочь! Моя! Не короля! Не ваша! Я не хочу оставаться здесь, мы обе уйдем отсюда! Смотрите, смотрите, вот идут две женщины, одна из них мать, другая дочь; их пропускают! Пустите и нас, мы обе родом из Реймса. Вы такие все добрые, господа сержанты, я вас очень люблю!.. Вы не отнимете у меня моей дорогой девочки, этого не может быть? Не правда ли, ведь этого никак не может быть? Дитя мое! Дитя мое!

Мы не в силах описать ее жесты, ее голос, слезы, которые она глотала; она то складывала руки с мольбой, то в отчаянии ломала их. Свою бессвязную, беспорядочную речь она сопровождала душераздирающими улыбками, молящими взглядами, вздохами, стонами, потрясающими душу воплями. Когда она замолкла, Тристан нахмурил брови, чтобы скрыть слезу, навернувшуюся на его глаза, глаза тигра. Он превозмог, однако, эту слабость и проговорил отрывисто:

– Такова воля короля.

Потом он нагнулся к Анриэ Кузену и шепнул ему на ухо:

– Кончай скорее!

Грозный Тристан, быть может, чувствовал, что теряет власть над собой.

Палач и солдаты вошли в келью. Мать не оказала им никакого сопротивления. Она лишь подползла к дочери и, бросившись на нее, прикрыла ее своим телом.

Цыганка увидела подходивших солдат. Ужас смерти оживил ее.

– Матушка! – воскликнула она невыразимо отчаянным голосом. – Матушка! Они идут! Защити меня!

– Да, любовь моя, я защищу тебя! – отвечала мать угасшим голосом, сжимая ее в объятиях и покрывая поцелуями. Обе они, мать и дочь, лежавшие на земле, представляли картину, которую нельзя было видеть без сострадания.

Анриэ Кузен схватил девушку поперек тела. Почувствовав на себе эту руку, бедняжка вскрикнула и лишилась чувств. Палач, у которого слезы одна за другой капали на жертву, хотел ее унести, взяв на руки. Сначала он постарался отцепить от нее мать, руки которой точно узлом завязались вокруг стана бедной девушки, но она так судорожно обхватила дочь, что не было никакой возможности ее оттащить. Тогда Анриэ Кузен потащил из кельи молодую девушку, волоча вместе с ней и мать. У матери также были закрыты глаза.

В это время солнце уже взошло, и на площади было много народу, старавшегося издали рассмотреть, кого это тащат так по мостовой к виселице. Таков был обычай Тристана – не допускать любопытных слишком близко к месту казни. У окон никого не было. Только вдали, на вершине той башни собора Богоматери, которая высится над Гревской площадью, вырисовывались на светлом фоне утреннего неба две черные человеческие фигуры, по-видимому наблюдавшие за тем, что происходит на площади.

Анриэ Кузен остановился со своей ношей у подножия роковой лестницы и, едва дыша, – до того он был растроган, – накинул петлю на прелестную шейку девушки. Бедняжка почувствовала ужасное прикосновение веревки. Она приоткрыла глаза и увидала над своею головой распростертую каменную руку виселицы. Она вздрогнула и крикнула высоким, раздирающим душу голосом:

– Нет! Нет! Я не хочу!

Мать, приникшая лицом к одежде своей дочери, не произнесла ни слова, только все тело ее затрепетало, и она стала покрывать еще более страстными поцелуями свое дитя. Палач воспользовался этой минутой, чтобы быстро отцепить ее руки, обвивавшие стан осужденной. Может быть, выбившись из сил, может быть, от отчаяния, она не сопротивлялась, когда он взвалил себе на плечи девушку; тело прелестного создания, грациозно перегнувшись пополам, запрокинулось за его большую голову. Потом он ступил на лестницу, собираясь лезть наверх.