Собор Парижской Богоматери (сборник)

Из всех жильцов дома в самом жалком положении была семья, состоявшая из четырех лиц: отца, матери и двух почти взрослых дочерей. Они все четверо помещались на чердаке, в одной из каморок. Эта семья, на первый взгляд, не представляла ничего особенного, кроме своей крайней бедности. Отец, нанимая комнату, назвал себя Жондреттом. Жондретт сказал женщине, которая исполняла должность привратницы и мела лестницу:

– Вот что, матушка: если кто-нибудь будет спрашивать поляка или итальянца, а может быть, и испанца, то знайте, что это я.

К семье Жондреттов принадлежал и веселый босоножка.

Он проходил сюда, видел здесь бедность и отчаяние, но, что еще грустнее, не видал ни одной улыбки; находил холодный очаг и холодные сердца.

Когда он входил, его спрашивали:

– Откуда ты?

– С улицы, – отвечал он.

Когда он уходил, его снова спрашивали:

– Куда ты идешь?

И он снова отвечал:

– На улицу.

– Зачем ты приходишь сюда? – не раз спрашивала его мать.

Этот ребенок жил, лишенный любви, как та бледная травка, которая растет на погребах. Он не страдал от этого и не обвинял никого. Он не знал, наверное, каковы должны быть отец и мать.

Впрочем, мать любила его сестер.

Мы забыли сказать, что на Тампльском бульваре этот мальчик был известен под именем Гавроша. Почему назывался он Гаврошем? Да, должно быть, потому, что отец его назывался Жондреттом.

Некоторые бедные семьи как бы по инстинктивно разрывают связывающие их нити.

III

Раз вечером маленький Гаврош мучился от голода; он ничего не ел почти целый день. Он вспомнил, что не ел и накануне. Это становилось, наконец, скучным, и он решил попытаться достать себе что-нибудь на ужин. С этой целью он отправился побродить по пустынным окрестностям Сальпетриера, где иногда можно было получить подачку; там, где редко кто бывает, скорее можно надеяться найти что-нибудь. Незаметно он дошел до поселка, который показался ему деревней Аустерлицем.

Во время одной из своих прежних экскурсий в эту местность он заметил там старый, запущенный сад, в котором росла очень недурная яблоня и по которому иногда бродили какие-то старики – мужчина и женщина. Возле яблони он также заметил нечто вроде маленькой кладовой для плодов, очевидно незапиравшейся, так что в ней, наверное, можно было поживиться яблочком. Яблоко – это ужин, а ужин – жизнь. То, что погубило Адама, могло спасти Гавроша. Сад тянулся вдоль немощеного пустынного переулка, окаймленного кустарником в тех местах, где не было никаких строений. От переулка сад отделялся изгородью.

Гаврош подошел к этому саду, почти сразу отыскав его местоположение. Он узнал яблоню и маленькую кладовую и внимательно осмотрел изгородь, через которую ему ничего не стоило перебраться. День померк; в переулке не было видно даже кошки, час был вполне удобный. Гаврош начал было уже перелезать в сад, как вдруг остановился, услыхав, что там разговаривают. Он снова слез и заглянул сквозь щели изгороди.

В двух шагах от него, по ту сторону забора, лежал опрокинутый камень, очевидно служивший скамейкой; на камне сидел старик, которого Гаврош видал раньше в этом саду; перед ним стояла старуха и что-то ворчала.

– Господин Мабеф! – говорила старуха.

«Мабеф? Какое чудное имя», – подумал Гаврош.

Старик не шевелился. Старушка продолжала:

– Господин Мабеф!

Не поднимая с земли глаз, старик, наконец, откликнулся:

– Что вам, тетушка Плутарх?

«Тетушка Плутарх? Тоже преуморительное прозвище», – думал Гаврош.

Поощренная откликом старика, старушка уже смелее продолжала, вовлекая его в беседу:

– Ведь хозяин-то наш недоволен.

– Чем это?

– А тем, что мы задолжали ему за три срока.

– А еще через три месяца мы будем должны за четыре срока.

– Он говорит, что заставит нас ночевать на улице.

– Ну что ж, я и пойду.

– Зеленщица тоже требует по счету. Больше ничего не хочет отпускать. Потом, чем же мы будем топить эту зиму? Ведь у нас нет дров.

– Зато есть солнце.

– И мясник отказывается давать в долг; ни одного кусочка мяса больше у него не выпросишь.

– И прекрасно: я плохо перевариваю мясо. Это слишком тяжело для моего желудка.

– Что же мы будем есть?

– Хлеб.

– Да и пекарь требует денег по счету. «Если – говорит, – у вас нет денег, то у меня нет для вас хлеба».

– Ну и отлично.

– Что же вы будете есть?

– А яблоки-то наши.

– Ну, сударь, нельзя же так жить без денег!

– Откуда я их возьму?

Старуха ушла, Мабеф остался один. Он задумался. Гаврош, со своей стороны, тоже размышлял. Между тем почти совсем смерклось.

Первым результатом размышлений Гавроша было то, что он, вместо того, чтобы перебраться через изгородь, прикорнул под ней в том месте, где расходились ветви кустарников.

«Ишь ведь какая славная постель!» – мысленно говорил он себе, свертываясь в комочек. Почти прислонившись спиною к камню, на котором сидел Мабеф, он ясно слышал дыхание этого восьмидесятилетнего старика.

Гаврош старался заменить еду сном. Кошки спят только одним глазом, так спал и Гаврош. Сквозь дремоту он следил за всем, что происходило вокруг.

На землю легло отражение белесоватого сумеречного неба, и переулок обозначился бледной чертой между двумя рядами темных кустов. Вдруг в этой белесоватой полосе появились два силуэта. Один из этих силуэтов шел впереди, другой следовал за ним на некотором расстоянии.

– Вот несет каких-то двоих! – прошептал себе под нос Гаврош.

Первый силуэт походил на старого, сгорбленного задумчивого буржуа, одетого более чем просто и тихо передвигавшего разбитые годами ноги; очевидно, он вышел из дому только за тем, чтобы немного побродить при сиянии звезд. Второй силуэт отличался тонкостью, стройностью и живостью. Хотя эта фигура и соразмеряла свои шаги с шагами первой, тем не менее в ее вынужденно-медленной походке чувствовались гибкость и проворство. Несмотря на элегантную внешность второй фигуры, от нее веяло чем-то неприятным и подозрительным. Фигура эта, также мужская, была в шляпе красивой формы, в черном, прекрасно сшитом сюртуке, вероятно из дорогого сукна, сидевшем как нельзя лучше. Голову незнакомец держал прямо, со своеобразной грацией и мощью. Из-под шляпы в сумерках виднелся молодой профиль. В этом незнакомце Гаврош сразу узнал знакомого ему вора – Монпарнаса. Что же касается того, который шел впереди, то о нем Гаврош мог сказать разве только то, что это какой-нибудь старый простачок.

Гаврош принялся зорко наблюдать. Очевидно, один из этих прохожих что-то замыслил насчет другого. Гаврош находился в положении как нельзя более удобном для наблюдения над другими, между тем как сам не мог быть никем замеченным.

Появление Монпарнаса в этом месте, в эту пору, кравшегося по следам другого, не предвещало ничего хорошего. Мальчику стало страшно жаль незнакомого старичка, которого, очевидно, преследовал Монпарнас.

Что было делать Гаврошу? Вмешаться в то, что он предвидел? Но разве один слабосильный может помочь другому? Такая попытка только рассмешила бы Монпарнаса. Гаврош отлично понимал, что для этого восемнадцатилетнего отъявленного разбойника ничего не стоило одним ударом прикончить старика и ребенка.