Собор Парижской Богоматери (сборник)

При этом Гренгуар в отчаянии целовал туфли короля, а Гильом Рим говорил шепотом Коппенолю:

– Хорошо делает, что валяется у его ног. Король все равно что критский Юпитер, – у него уши только в ногах.

А чулочник, не думая о критском Юпитере, отвечал с мрачной улыбкой, смотря на Гренгуара:

– О! Превосходно! Мне кажется, что это канцлер Гюгоне снова молит меня о пощаде.

Когда наконец Гренгуар умолк, еле переводя дух, он, дрожа, поднял глаза на короля, который ногтем отчищал пятно на коленях своих панталон. Затем его величество начал медленно пить свой отвар из кубка. Он не говорил ни слова, и это молчание было пыткой для Гренгуара. Наконец Людовик взглянул на него.

– Вот так болтун, – проговорил он.

Затем, обращаясь к Тристану Пустыннику, приказал:

– Отпусти его!

Гренгуар так и присел, не помня себя от радости.

– Отпустить! – проворчал Тристан. – Ваше величество, не подержать ли его немножко в клетке?

– Неужели ты думаешь, кум, что мы строим клетки, обходящиеся нам по триста шестидесять семь ливров восемь солей три денье, для таких птиц, как он? Отпусти этого развратника! – (Людовик XI очень любил это слово, которое вместе с «клянусь Пасхой» всегда употреблял в веселые минуты.) – Вытолкать его отсюда пинком!

– Ах! – воскликнул Гренгуар. – Вот великий король!

Опасаясь, чтобы король не взял назад своего приказания, он бросился к двери, которую Тристан отворил ему довольно неохотно. Солдаты последовали за ним, подталкивая его кулаками, что Гренгуар перенес, как подобает истинному философу-стоику.

Хорошее расположение, овладевшее королем с той минуты, как ему сообщили о бунте против председателя суда, сквозило во всем. Это необычайное милосердие было немаловажным признаком. Тристан смотрел из своего угла свирепо, точно дог, видевший кость и не получивший ее.

Людовик XI между тем весело барабанил по ручке своего кресла марш Пон-Одемера.

Король был очень скрытен, но умел гораздо лучше скрывать свое огорчение, чем свою радость. Эти внешние проявления удовольствия при каждом хорошем известии заходили иногда очень далеко; так, при известии о смерти Карла Смелого он дал обет построить серебряную балюстраду в храме Святого Мартина Турского, а при своем восшествии на престол он даже забыл распорядиться похоронами отца.

– Да, государь! – вдруг спохватился Жак Куаксье. – Что сталось с острым приступом болезни, ради которого вы меня вызвали?

– Ох, кум, я и в самом деле очень страдаю, – отвечал король. – В ушах шум, и грудь раздирает словно железными когтями.

Куаксье взял руку короля и стал считать пульс с ученым видом.

– Посмотри, Коппеноль, – шепотом обратился Рим к своему товарищу. – Вот он теперь между Куаксье и Тристаном. Это весь его штат. Врач – для него, палач – для других.

Ощупывая пульс короля, Куаксье становился все озабоченнее.

Людовик XI начал посматривать на него несколько тревожно. Лицо Куаксье явно омрачилось. У бедняка не было другого средства пропитания, кроме плохого здоровья короля. Он извлекал из него всю выгоду, какую мог.

– Да, да, – пробормотал он наконец, – с этим шутить нельзя.

– Правда? – с беспокойством спросил король.

– Pulsus creber, anhelans, crepitans, irregularis [146] , – продолжал врач.

– Клянусь Пасхой!

– При таком пульсе через три дня может не стать человека.

– Пресвятая Дева! – воскликнул король. – Какое же лекарство, кум?

– Подумаю, государь.

Он заставил Людовика XI показать язык, покачал головой, сделал гримасу и посреди этих кривляний неожиданно сказал:

146

Пульс частый, прерывистый, слабый, неправильный (лат.).

– Кстати, государь, я должен сообщить вам, что освободилось место сборщика коронных регалий, а у меня есть племянник.

– Даю место твоему племяннику, кум Жак, – отвечал король, – только избавь меня от этого огня в груди.

– Я надеюсь, ваше величество, что при вашем милосердии вы не откажете мне немного помочь при постройке моего дома в улице Сент-Андрэ-дез-Арк.

– Гм! – ответил король.

– Мои финансы истощились, – продолжал врач, – а ведь жаль оставить дом без крыши. Не из-за дома – он у меня самый простой – буржуазный, а из-за живописи Жегана Фурбо, украшающей стены. Там есть одна мчащаяся Диана, такая прекрасная, такая нежная, изящная, жизненная, с головкой, украшенной полумесяцем, с кожей такой белой, что, кажется, она способна соблазнить каждого, кто на нее поглядит слишком пристально. Есть еще Церера. Красивая богиня! Она сидит на снопе в венке из козельца и других цветов. Ничто не может быть обольстительнее ее глаз и округленнее ее ног, благороднее ее фигуры и изящнее складок ее одежды. Это одна из совершеннейших и самых чистых красавиц, когда-либо вышедших из-под кисти художника.

– Палач! – ворчал Людовик XI. – К чему ты ведешь свою речь?

– Все эти картины нуждаются в крыше, и хотя это недорого стоит, однако у меня совсем нет денег.

– Что будет стоить крыша?

– Крыша… медная, с резьбой и позолотой – не больше двух тысяч.

– Ах, убийца! – закричал король. – За каждый выдернутый зуб ему приходится платить бриллиантом.

– Будет у меня крыша? – спросил Куаксье.

– Да! И убирайся к черту, только вылечи меня.

Жак Куаксье низко поклонился и сказал:

– Государь, вот отвлекающее средство, которое спасет вас. Мы вам поставим на поясницу целебный пластырь из воска, армянского болюса, яичного белка, оливкового масла и уксуса. Вы будете продолжать пить свое питье, и мы отвечаем за жизнь вашего величества.

Горящая свеча привлекает не одну мошку. Мэтр Оливье, видя, что король в щедром настроении, и считая минуту удобной, приблизился в свою очередь:

– Государь…

– Что еще? – спросил Людовик.

– Государь, вам известно, что Симон Раден умер?..

– Ну, и что же?

– Он состоял королевским советником в суде казначейства….

– Ну так что же?

– Государь, его место освободилось…

Во время этого разговора на высокомерном лице Оливье надменное выражение сменилось низкопоклонным. Это единственная перемена, на которую способно лицо придворного. Король очень пристально взглянул ему в лицо и ответил сухо:

– Понимаю.

Затем продолжал:

– Мэтр Оливье, маршал Бусико говорил: «От кого ждать подарка, как не от короля, где ждать богатого улова, как не в море». Я вижу, ты разделяешь мнение Бусико. Ну, теперь послушай, что я скажу. У нас память хорошая. В шестьдесят восьмом году мы возвели тебя в должность камердинера; в шестьдесят девятом – назначили тебя комендантом замка близ моста в Сен-Клу с жалованьем в сто турских ливров (ты желал парижских). В ноябре семьдесят третьего года рескриптом, данным в Жержоле, мы отдали тебе должность привратника в Венсенском лесу вместо оруженосца Жильбера Акля. В семьдесят пятом году сделали тебя лесничим в Руврэ-ле-Сен-Клу вместо Жака ле Мэра. В семьдесят восьмом году мы указом за двумя висячими восковыми зелеными печатями соблаговолили предоставить тебе и жене твоей право взимать ренту в десять парижских ливров за места с торговцев, торгующих близ Сен-Жерменской школы. В семьдесят девятом году мы назначили тебя лесничим Сенорского леса вместо бедняги Жегана Диаца, затем комендантом замка Лош, потом губернатором Сен-Кантена, потом комендантом Мёланского моста, и с этого времени ты стал называться графом. Из пяти солей, которые платит каждый цирюльник, бреющий в праздник, три достаются тебе, а мы уж получаем остальное. Мы соблаговолили переменить твою фамилию Le Mauvais [147] , прекрасно подходившую к твоей физиономии. В семьдесят четвертом году мы, к великому неудовольствию нашего дворянства, даровали тебе разноцветный герб, который делает твою грудь похожей на грудь павлина. Клянусь Пасхой! Не хватил ли ты лишнего? Не слишком ли хорош и необычаен улов? Смотри, как бы лишняя рыбка не опрокинула твою ладью! Тщеславие погубит тебя, куманек. За гордостью всегда идут по пятам разорение и позор. Прими это во внимание и молчи!

147

Плохой, урод (фр.).

Эти сурово произнесенные слова вернули лицу мэтра Оливье его нахальное выражение.

– Ладно, – пробормотал он почти вслух, – видно, что король сегодня болен. Все только для врача.

Людовик вовсе не рассердился на такую дерзость, а, напротив, сказал довольно кротко:

– Постой, я еще забыл, что дал тебе пост посланника в Генте, при дворе герцогини Марии. Да, господа, – обратился король к фламандцам, – он был посланником. Ну, куманек, не обижайся, – продолжал он, обращаясь к мэтру Оливье, – ведь мы старые друзья. Однако уже очень поздно; мы кончили работу. Побрей меня.