Собор

— Слушаюсь, ваша честь! Все будет сделано!.. Я — мигом! — И, повернувшись волчком, ринулся к причалу.

Огюст и сам не мог потом вспомнить, где и когда запомнилось ему это потрясшее Журавлева выражение. Смысла его он не знал, и вероятно, если бы ему перевели эту фразу, он бы тоже покраснел.

Настроение архитектора оставалось скверным. Безобразная сцена возле шлифовален вспоминалась ему снова и снова, и он думал:

«Стыдно… Ах как стыдно! И кого отлупил-то? Мелкую дрянь! Поди-ка поколоти палкой графа Головина или ступай к царю и скажи, что из-за его дури строительство вот-вот встанет и что Головин — неуч и дурак. А? Не можешь? Хорош!»

Домой он пришел рано, но ехать в Петергоф, конечно, уже не имело смысла. Элиза была немного расстроена этим, и Огюст, не в силах сдержаться, сорвал свое раздражение и на ней.

— Некогда мне, мадам, любоваться фонтанами! — воскликнул он сердито. — У меня черт знает что на службе и на строительстве, и я не знаю, как со всем этим разобраться, а ты думаешь только о своих развлечениях! Скучно тебе? Изволь же — у тебя теперь приятельниц полно, ходи к ним, а не то заведи поклонника, гусарика какого-нибудь!

— А ты будешь опять сходить с ума от ревности? — тихо, опустив голову, спросила Элиза.

— Мне теперь и это некогда! Не-ког-да, мадам! — он чуть было не швырнул на пол чашку, но, сдержавшись, ткнул ее на стол, так что темные капли разлетелись по скатерти. — Мне не до упреков и не до сцен! Понимаешь? Я не силой привез тебя сюда, ты сама приехала!

— Да, конечно, мсье, я сама, — сухо сказал Элиза и, поднявшись из-за стола, вышла.

Некоторое время Огюст молча смотрел на забрызганный стол, потом вскочил и бросился в коридор. Дверь Элизиной комнаты оказалась заперта, и он постучал в нее.

— Лиз, открой, пожалуйста!

— Сейчас, подожди минуточку! — отозвалась она, и почти сразу в замке заскрипел ключ.

Когда Огюст вошел, мадемуазель де Боньер уже отвернулась к зеркалу и неторопливо, аккуратно водила по лицу пуховкой. Но пудра ей не помогла — следы слез были слишком видны.

— Прости меня! — проговорил Монферран с таким глубоким раскаянием, что Элиза слегка улыбнулась.

— Это ты меня прости, Анри! Я знала, что сейчас ты прибежишь, а вот все равно заревела… Я все понимаю, ты не думай. Тебе никогда не было так трудно, как сейчас.

— Никогда! — он привлек ее к себе и расцеловал покрасневшие глаза. — Я задыхаюсь, Лиз!. Я наделал кучу ошибок и даже не знаю, как их исправить. Но это не дает мне права быть свиньей. И за что только ты любишь меня?

— Понятия не имею! — развела руками молодая женщина. — Ведь и не за что, вроде бы. Может быть, мне тебя разлюбить?

— Не надо! — почти всерьез взмолился он. — Без тебя я не справлюсь… Я ведь только с тобой могу быть откровенным, только при тебе могу оставаться собою. Сегодня я сорвался и дошел до такого скотства, что до сих пор не могу опомниться. Если бы ты знала, что я натворил на строительстве!

— А что ты натворил?

— Тебе Алексей не сказал? Ну так знай: я избил палкой одного из мастеров. Подлеца, воришку, но что это меняет? Вот! Хорошо, а?

Элиза ласково погладила его кудрявую голову и с тревогой заглянула ему в глаза.

— У тебя будут неприятности, Анри, да? Он станет жаловаться?

Огюст махнул рукой:

— Ах, пускай! Какая разница? И без него все висит на волоске. В любом случае я мошенника этого дольше не потерплю. Но и он мне, наверное, напакостит. Плевать! Послушай, одевайся, а? Поедем в Петергоф!

Элиза расхохоталась:

— Ну что ты! Поздно уже. И пока еще Алеша найдет карету…

Монферран нахмурился:

— Ах ты, черт! Ведь надо же, не иметь своей кареты… У всех архитекторов есть. Знаешь что, Лиз, карету я завтра куплю.

Глаза Элизы округлились от испуга.

— Ой, Анри, а твои долги? У тебя же…

Но он не дал ей договорить.

— С долгами как-нибудь рассчитаюсь, ничего. Завтра куплю. Пока что простенькую, открытую. Ну и одну лошадь. Уж я сумею выбрать недорогую, но хорошую.

— Я лучше выберу, — Элиза ласково улыбалась. — Я же наездница.

— А я — сын берейтора и бывший кавалерист. Нет, Лиз, даю тебе честное слово! И вечером поедем кататься. И пусть нам завидуют! Тебе за карету, а мне за то, что у меня такая жена-красавица.

В награду за эти слова и в виде утешения за все горести прошедшего дня Элиза одарила Огюста одним из тех поцелуев, что вот уже шесть лет подряд заставляли его терять голову. Он все пытался и не мог постичь тайну этих поцелуев.

XII

Поздним вечером, когда Элиза уже заснула, он потихоньку прошел в свой кабинет и открыл верхнюю часть секретера. Там в плоской сандаловой шкатулке лежали деньги, которые он откладывал для расплаты с ростовщиками. Очередная выплата должна была состояться через месяц, и Огюст стал в уме прикидывать, как лучше договориться об отсрочке и с которым из кредиторов (их оставалось двое).

Пересчитав деньги, он обнаружил, что их больше, чем он рассчитывал. В шкатулке за четыре месяца накопилось тысяча сто рублей. Ростовщикам он предполагал отдать семьсот, остальное потратить на книги.

Подумав, архитектор оставил три сторублевые бумажки в шкатулке, другие восемь засунул в бумажник. Восьмисот рублей может не хватить, но в конце концов коляску можно купить и в рассрочку, заплатить, скажем, две трети, остальные после (так многие делают).

За порогом кабинета Монферран наткнулся на Алексея. Слуга выковыривал из подсвечника, стоявшего на крышке фортепиано, оплавленный огарок свечи. Рядом лежала новая свечка.

— Давно поменять пора, — деловито проговорил Алексей и искоса поглядел на бумажник в руке хозяина.

— Тебе денег надо? — усмехнувшись, спросил Огюст.

— Рублик бы…

— Зачем?

Алеша наморщил лоб.

— Башмаки бы… — выдавил он. — Эти-то течь стали. А осень ведь.

— Послушай, Алеша, — Монферран опять готов был вспылить, но взял себя в руки. — Ты не думай, что я потерял память. Я две недели назад тебе дал на башмаки пятьдесят копеек. Выходит, ты их уже сносил?

Слуга засопел и молча уставился куда-то в стену. Его выступающие скулы покрылись румянцем.