Собор
Шрифт:
К концу дороги он был совершенно разбит. Последнее длинное путешествие от Лиона до Парижа едва не доконало его. Выйти из кареты Огюст не смог: он был в жестоком жару. Попутчики сержанта вынесли его из дилижанса и из сострадания поместили в дешевый трактир, ибо никто не знал, куда и к кому он едет. Трактирщица, с жалостью глядя на покрытое потом лицо юноши, сказала:
— Бедняжка! Совсем ведь мальчик… Не умер бы…
Ночью у Огюста вновь была лихорадка и бред, и добрая трактирщица собиралась утром позвать к нему врача, но на рассвете жар прошел, юноша очнулся и, выпив стакан крепкого шабли, нашел в себе силы встать с постели. Он расплатился с трактирщицей последними грошами и отправился в Шайо, до которого от трактира
Тетушка Жозефина, увидев своего племянника с костылем, исхудавшего и смертельно бледного, подняла крик и едва не упала в обморок, но потом, уразумев наконец, что Огюсту нужны не изъявления чувств, а плотный обед и горячая ванна, принялась за ним ухаживать, и первый день его под родным кровом оказался безмятежно-счастливым. Вечером пришли тетушка Лаура с дядюшкой Бернаром. Они тоже сначала принялись охать и ахать, а затем потребовали от племянника военных рассказов, но Жозефина заслонила его грудью и сказала, что мальчику сейчас необходимы отдых и сон, а не досужая болтовня.
Однако утром следующего дня явился дядюшка Роже, и безоблачное настроение Огюста было омрачено.
Старый адвокат был человеком решительным и после первых же объятий сразу приступил к делу.
— Раз ты отвоевался, племянник, — заявил он, — так надо тебе теперь по-настоящему устраиваться в жизни. Твое увлечение «домиками» мне никогда не нравилось, но теперь ты и сам понимаешь, что с ним надо покончить. Война идет уже черт знает сколько времени, когда она закончится — неизвестно. Франция уже разорена настолько, что ей в ближайшее время будет не отдышаться. Строить будут очень мало. Так что оставь наконец свою архитектурную школу, то есть просто не возвращайся туда. Я уже договорился с добрым моим знакомым мсье Руссе, у которого, слава богу, своя вполне процветающая нотариальная контора, чтобы он тебя взял к себе, пока что письмоводителем. Но у тебя неплохо работает голова, думаю, года через три-четыре ты сможешь стать помощником старика Руссе, подучишься и вскоре сам будешь нотариусом либо судьей. Пора наконец показать, что мы, Рикары, — род дворянский и наши наследники чем попало не занимаются… Самое почетное в наше время ремесло — юриспруденция!
В этом убеждении дядюшка Роже был непоколебим, и никакие доводы племянника не могли его разубедить. Он мечтал видеть Огюста именно своим наследником. Поняв, что спорить бесполезно, Огюст просто заявил дяде, что ни к какому мсье Руссе не пойдет, а, полечившись месяц-другой, продолжит свои занятия в архитектурной школе.
— Что там будет потом, мы еще увидим, дядя, — резонно заметил он. — А нотариус из меня выйдет такой же, какой из осла исповедник.
Мсье Рикар-старший рассердился и вспылил. Дело дошло до ссоры, в разгар которой Роже, как всегда совершенно перестав себя сдерживать, обругал племянника упрямым остолопом и непрактичным фантазером, а затем, вскипев, закричал:
— Если ты не желаешь уважать моей воли, мальчишка, то и ступай вон из моего дома!
Огюст, у которого гордости было не меньше, чем у всех Рикаров вместе взятых, подавил свою ярость и ответил надменно:
— Мсье, этот дом не только ваш. Вместе с вами им владели мой отец и моя мать, а мой отец, смею вам напомнить, был вашим старшим братом… Но ваш приказ — для меня закон. Только имейте в виду: мне уже не пятнадцать лет, и я не позволю, как то было однажды, прогнать меня, а потом великодушно простить и позвать обратно. Я ухожу совсем и больше сюда не вернусь!
И он действительно ушел, несмотря на свою слабость, несмотря на слезы и уговоры бедной Жозефины, уверявшей его, что гнев дяди мигом пройдет и он сам будет очень жалеть о ссоре, и его удастся легко убедить, что племянник прав и волен учиться там, где ему нравится. Но в
душе Огюста вдруг поднялась истинная буря. Ему припомнились все многочисленные обиды, нанесенные дядей за много лет ему и его матери, и он сознательно пошел на этот разрыв. Жозефине удалось только уговорить его (правда, без особого труда, потому что он был совершенно нищ) взять у нее в долг пятьдесят франков в шелковом стареньком кошельке. С этим кошельком, со своим костылем и со своей решимостью он бесстрашно переступил порог родного дома.В тот же день он снял себе комнату на правом берегу Сены, на втором этаже маленького двухэтажного дома, крытого красной черепицей. По этой высокой черепичной крыше зачем-то тянулась наискосок узенькая лестница, огибающая конек и спускающаяся по длинному скату к более плоской крышке пристройки. Лестница была сооружена из той же черепицы, только изготовленной и уложенной не так, как обыкновенная, и сразу заметить ее было нелегко. Огюст, разглядывая дом, долго ломал себе голову над тем, кому и зачем понадобилась эта совершенно нелепая лестница на крыше, потом решил, что надо снять в этом доме комнату, а там можно будет и додуматься, для чего сие украшение.
Хозяева домика — семейство почтенного кожевника — занимали нижний этаж, а верхние три комнаты сдавали, но получилось так, что в это время в двух комнатах никто не жил, и юный сержант оказался единственным постояльцем семьи Леду.
Здесь и отыскал Огюста на третий день Антуан Модюи, лучший его друг.
— Черт возьми, от тебя не знаешь, чего и ожидать! — возопил он, врываясь в комнату и заключая Огюста в объятия. — Твое письмо, от которого у меня волосы встали дыбом, потом известие, что ты вот-вот будешь в Париже, потом я прихожу к тебе в дом и узнаю, что ты перессорился со стариком Роже и сбежал! И вот ты оказываешься в этом курятнике с дурацкой крышей!
— Ты на крышу обратил внимание? — с живостью спросил друга Огюст, горячо отвечая на его объятия. — Как ты думаешь, для чего там лестница?
— Что для чего? — не понял Антуан. — Ах, лестница! Мало ли какому олуху понадобилось прилепить ее к крыше просто для украшения.
— Но это же определенно дом буржуа, — возразил Огюст. — Середина прошлого века… Они просто для украшения ничего не делают: этот народ деньги считает.
— Тьфу! Да ты и вправду помешался. Твой дядя прав! — вскричал Модюи. — О чем ты думаешь? Думай, что тебе теперь делать. Ведь ты, кажется, надолго прирос к месту. Бог знает, на кого ты сейчас похож!
— Я знаю, Антуан, — юноша усмехнулся, — но это не так важно. Ходить я уже скоро смогу получше. Отдохну неделю и опять начну учиться, не то совсем от тебя отстану. Мало того, что ты тремя годами меня старше и учишься уже давно, так вот еще и война мне насолила… А ты бы, может быть, приискал мне какой-нибудь заказ, а? Любой, хоть на рисунки для модного журнала. Мне совершенно не на что жить, а занимать бесконечно у Жозефины просто стыдно.
— Заказов я тебе поищу, — пообещал, подумав, Модюи. — Я бы и в долг тебе дал, но, понимаешь, пришлось во второй раз откупаться от военной службы, и на это ушло пять тысяч франков. Мой отец вне себя от злости — я не могу сейчас просить у него денег.
— Понимаю, — кивнул, улыбнувшись, Огюст. — Помоги с заказами, и довольно. Не будем огорчаться из-за пустяков.
Они весело распили принесенное Антуаном вино и провели вечер, обсуждая будущее, учебу, возможные успехи. Как в самой ранней юности, оба великолепно понимали друг друга.
Второе появление Модюи оказалось таким же неожиданным и невероятно бурным.
Это случилось через четыре дня, в воскресенье. Леду с утра отправились всем семейством к родне, и Огюст остался во всем доме один. Проглотив завтрак (весьма легкий, ибо от тетушкиных денег оставалось чуть больше половины, а работы пока не было никакой), он взялся за книги, которые ему прислала из Шайо добрая Жозефина.