Собор

Монферран перекрестился и, отведя взгляд в сторону, ничего больше не сказав, вышел из комнаты.

III

«Сегодня, 23 января 1826 года, я начинаю вести мои записки. Для чего? Я не умею писать, у меня даже письма написаны скверно, да и мысли свои я привык таить, не поверяя никому или почти никому, уж во всяком случае не бумаге…

И все-таки я взял эту тетрадь и решился написать первые строчки, и оставить начатого уже не могу.

Сегодня мне исполняется сорок лет. В этом году минет десять лет со дня моего приезда в Россию. Знаю ли я теперь эту страну, могу ли высказать свои мысли о ней, о том, что в ней происходит, могу ли оценить свое к ней отношение? Не знаю. Не уверен. Во всяком случае, после событий, свидетелем которых я стал, после того как они коснулись меня против моего желания, я уже не могу не ощутить своей причастности к жизни русского общества, которая до сих пор так мало соприкасалась с моим существованием, с моей работой… Только ради работы я сюда и приехал, только ею и жил, полагая, что до остального мне нет дела. Но это «остальное» само явилось в мою жизнь.

Вот уже более трех недель тянется расследование по делу о беспорядках, приключившихся на строительстве 14 декабря. Мастеров и солдат охраны по многу раз вызывали на допросы, но они говорят, что толком ничего не помнят… Алешу тоже вызывали к следователю, спрашивали, кто его сшиб с ног, кто ударил. Он тоже ничего не помнит…

Мне в эти дни не хочется бывать на строительстве, следователей просто не могу видеть… Хватит одной такой беседы! И еще разговора с графом Аракчеевым…

Новый император, кажется, ко мне благосклонен. Я замечал его благосклонность и прежде, когда он был великим князем. Меня ему представили, он сказал несколько фраз, весьма любезных, и ни слова не спросил меня о выступлении рабочих. Как видно, он этому выступлению не придает особого значения. Причин для волнения у него достаточно, но не со мною же он станет об этом толковать! — чему я рад безмерно!

Беседа с царем у меня произошла неделю назад, а спустя два дня на строительстве один полицейский офицер решил устроить уже не допрос, а массовую экзекуцию со шпицрутенами, допросить разом человек двадцать, да как… Вот тут я не выдержал, хотя давал себе слово держаться, и кажется, славу богу, что все так получилось!»

Написав это, Монферран перечитал все написанное, и у него явилось желание вырвать страницу и кинуть в камин. «Можно ли это писать? И для чего?» — с раздражением подумал он. И тут же мысленно упрекнул себя: «Трус! Одно слово — трус… Нельзя же так! Пиши, раз решил писать».

Его память в это время рисовала перед ним недавнюю картину полицейского дознания, и в душе росла мучительная глухая злоба, смешанная с отвращением.

В тот день Огюст явился на строительство с утра и сразу же услышал вопли, рвавшиеся с заднего двора, из-за бараков.

Тревога, сомнения, злость, усталость вылились у архитектора в приступ сумасшедшей ярости. Он, словно буря, ворвался на двор и увидел, как взлетают в руках солдат разом десятка два шпицрутенов, падая на голые спины рабочих. Весь двор был битком набит людьми.

— Эт-то что еще за представление?! — взревел Монферран, безошибочно, с первого взгляда отыскав виновника экзекуции, молодого полицейского капитана, и набрасываясь на него подобно коршуну. — Вам кто позволил, а? Здесь я распоряжаюсь, господин капитан!

— У меня приказ провести дознание, — отступая перед таким натиском, но сохраняя твердость в голосе, ответил офицер.

— Таким вот образом?! — архитектор негодующе кивнул в сторону солдат инвалидной команды, при его появлении с видимой радостью опустивших прутья. — Это что, черт возьми, за методы?! У нас что, Турция?!

— У нас, сударь, — Россия, — проговорил полицейский, делая особое ударение на словах «у нас».

Синие глаза Монферрана угрожающе сузились:

— Попрошу обойтись без нелепых намеков, господин сыщик! Я знаю свое место, и вы должны знать свое. Это строительство мне доверено императором, и я здесь не рынок строю, а кафедральный собор России! А вы являетесь без моего разрешения и даже без моего ведома, останавливаете работу и калечите моих людей! Это незаконно!

— Но я же должен знать, кого из них следует отправить в Сибирь, — со спокойной и страшной улыбкой сказал офицер.

— Сударь, — переведя дыхание, возразил архитектор, — если вы будете продолжать в том же духе, то некого будет отправлять в Сибирь, да и работать некому. Эти люди работают на пределе сил. Вам это известно? Ежедневно они здесь гибнут, калечатся, заболевают. Какая же им еще каторга? Я не знаю климата Сибири, но полагаю, он не может быть хуже здешнего, а работа в рудниках едва ли тяжелее намного. И вы еще со своими шпицрутенами… Избиваете десятки невиновных, чтобы отыскать двух-трех дураков, ошалевших от непонятного им события.

— Ишь, как вы защищаете мужичье! — с удивлением и раздражением глядя на архитектора, проговорил офицер. — Вы же дворянин, как я слышал… Впрочем, говорят, во Франции все революционеры…

— Что?! — Монферран подошел к молодому человеку совсем вплотную, и тот опять невольно попятился под его бешеным взглядом. — Вы как это сказали?! Я — революционер?! А вы видели революцию?! Вас пугает только это слово! А вы знаете, что это такое? А я видел ее! Моего дядю избили на улице ремесленники, которых он обругал скотами… Мне было восемь лет, когда меня ударил по лицу сапожник и назвал щенком-аристократом! Я — революционер?!

— Ну полно вам, полно! — полицейский офицер даже взмахнул рукою, чтобы наконец остановить яростную речь архитектора. — Я же вас не обвиняю ни в чем, господин Монферран. Но зачинщиков бунта на строительстве я должен знать.

— Бунта на строительстве не было, — твердо сказал Огюст.

— То есть как это, сударь?

— Бунта не было. Это я вам говорю, — теперь в голосе Монферрана звучало раздражение. — Когда народ бунтует, он камня на камне не оставляет. А тут? Несколько перепуганных болванов принялись кидать бревна, сами не зная, в кого. Потом опять же болван какой-то закричал: «Надо на площадь!»

— Кто закричал? — резко спросил офицер.

— Вы думаете, я это знаю? — не менее резко отпарировал Огюст.

Полицейский вдруг подобрался, как кошка перед прыжком, и почти сквозь зубы, коротко, отрывисто спросил:

— Вы сами… вы, господин архитектор, были в это время здесь?

— Да, — сказал Огюст. — А что? Вы думаете, это я закричал?

— Нет, конечно. Но вы, значит, должны были видеть, кто кричал. Вы должны были видеть, кто бросал бревна, камни, кто ломал ворота… Вы же знаете в лицо своих рабочих.

— Я их видел со спины, — не моргнув, ответил Огюст.

Говоря это, он подумал: «Надо же! Аракчеев не посмел меня так допрашивать, а этот… Далеко пойдет!»

Офицерик между тем продолжал наступление:

— Вы и со спины могли кого-то узнать, и потом, они же двигались, оборачивались… Послушайте, все можно решить очень просто, без проволочек и дальнейших допросов. Вы хозяин на этом строительстве, как сами сию минуту мне указали, вот и разрешите все сомнения. Назовите сами хотя бы десятка полтора негодяев, примкнувших к изменникам отечества, я их тотчас заберу с собою, и вы ни меня, ни кого-либо из следователей больше здесь не увидите. Даю в том честное слово. Ну так как же? Кто из них?