Собрание сочинений Джерома Клапки Джерома в одной книге

С художественной точки зрения самым лучшим произведением Диккенса является, бесспорно, «Давид Копперфильд». В этом произведении не так много тяжелого юмора и витиеватой патетичности, как в остальных.

Одна из картин Лича изображает заснувшего в канаве извозчика.

— Бедный, ему дурно! — восклицает в толпе зрителей одна милосердная дама, всплескивая руками.

— Дурно? — возражает негодующий мужской голос. — Вовсе нет, у него просто излишек того, чего недостает мне.

Диккенс страдал недостатком того, чего у других бывает обыкновенно в излишестве, то есть критики. Его труды встречали слишком мало сопротивления, чтобы заставить его напрячь все свои богатые силы. Красноречие его часто опускается до балаганной напыщенности. Едва можно поверить, чтобы писатель, так хватавший через край сентиментальностью в сценах смерти Пола Домби и крошки Нелли, был тот же художник, который такой мастерской кистью нарисовал смерть Сиднея Картона и Баркиса. Сцена смерти последнего, по моему мнению, одна из самых блестящих страниц в английской литературе. В этой сцене нет сильных чувств и движений. Баркис — самый обыкновенный старик, до страсти любивший бокс, и вот он умирает. Его простушка-жена и старый лодочник, стоящие возле него; спокойно ожидают его конца. Здесь ничто не бьет на эффект. Чувствуется только, что приближается все возвеличивающая смерть, и под прикосновением ее холодной руки старый глупый Баркис приобретает особенное достоинство, какого он никогда не имел и не мог иметь в жизни.

В лицах Урии Хипа и миссис Хэммидж Диккенс изобразил скорее типы, нежели характеры; в лицах же Пекснифа, Подснепа, Долли Верден, мистера Бэмбла, миссис Гэмп, Марка Тэпла, Тюрвидропа и миссис Джеллиби он дал нам не характеры, а олицетворение человеческих характеристик.

В умении затронуть человеческое сердце вымыслом наравне с Диккенсом стоит только Шекспир. Действительно, если выкинуть у Диккенса все его ошибки, он окажется одним из величайших писателей новых времен. Положим, наши маленькие критики говорят, что таких людей, каких описывает Диккенс, никогда не было на свете. Но ведь в действительности не существовало ни Прометея, этого типа одухотворенного человека, ни Ниобеи, этой матери матерей; и именно потому они и ценны, как созданные писателями гораздо выше обыкновенных по таланту.

Стирфорс, которым Диккенс, по-видимому, очень гордился, никогда не возбуждал моей симпатии. Этот молодой человек чересчур уж мелодраматичен. Самое худшее, чего можно было бы пожелать ему, — это быть женатым на Розе Дартл и жить вместе с ее матерью. Посмотрели бы мы, что бы тогда сталось с его привлекательностью.

Большинство лиц, нарисованных Диккенсом, представляется типами доброты, скрытой в человеческой натуре во всей ее совокупности.

Особенность Диккенса в том и состояла, что он приписывал одному человеку столько добрых свойств, сколько в действительности может находиться в целой полусотне порядочных людей.

В итоге «Давид Копперфильд» — рассказ из простой жизни, просто и написанный; только такие рассказы и живут вечно. Эксцентричность слога, всевозможные выверты и т. п. кунштюки могут нравиться только современной критике, которая любит искусственность. «Давид Копперфильд» — книга, полная грусти, и именно этим она и дорога нам в настояшие грустные дни.

Человечество приближается к старости, и мы, частички этого человечества, стали любить грусть как друга, меньше других покидавшего нас. Во дни молодой силы мы были веселы и, подобно гребцам Улисса, с одинаковой радостью встречали и солнечное сияние, и грозу. В те дни по нашим жилам бурно переливалась ярко-красная кровь, мы смеялись, и наши речи звучали силой и надеждой. Теперь же мы ослабли, опустились, стали зябки, любим посидеть перед огнем и среди огненных языков улавливать свои мечты. И нам, старикам, могут нравиться только грустные истории, гармонирующие с теми, которые нам пришлось переживать самим.

Поэтому все рассказы из нашей жизни, и длинные и короткие, должны быть, на мой взгляд, прежде всего строго правдивы.

Люди будущего

Мне бы следовало любить Россию сильнее, чем сейчас, хотя бы ради немалого числа добрых друзей среди русских — я горжусь тем, что они у меня есть. На каминной полке у меня все время стоит большая квадратная фотография; она помогает мне держать голову достаточно высоко, чтобы продолжать заниматься литературной деятельностью. В центре снимка расположен аккуратно написанный по-английски адрес, и я честно признаюсь, что не устаю его перечитывать, а вокруг него — примерно сотня имен, которые я решительно не в состоянии прочесть, но, несмотря на странные буквы, я знаю, что это имена замечательных русских мужчин и женщин, которым года два назад пришла в голову добрая мысль отправить мне на Рождество эту карточку в качестве поддержки и одобрения.

Русский человек — одно из самых очаровательных созданий из всех живущих на земле. Если ты ему нравишься, он не колеблясь даст тебе об этом знать, и не только поступком, но тем, что, возможно, так же ценно в этом сером старом мире — великодушной пылкой речью.

Мы, англосаксы, склонны гордиться своей сдержанностью. Макс Аделер рассказывает историю одного мальчика, посланного отцом за хворостом. Мальчик воспользовался этим, чтобы исчезнуть, и не появлялся под родительским кровом больше двадцати лет. А затем вечером в дом к старикам вошел улыбающийся, хорошо одетый незнакомец и заявил, что он, их давно пропавший сын, наконец-то вернулся.

— Ну, не очень-то ты торопился, — проворчал старик, — и разрази меня гром, если ты не забыл про хворост.

Как-то раз я завтракал с одним англичанином в лондонском ресторане. Вошел какой-то человек и сел за столик неподалеку. Обернувшись, он встретился взглядом с моим приятелем, улыбнулся и кивнул.

— Прошу прощения, я отлучусь на минуту, — сказал мой приятель. — Должен поговорить с братом, мы не виделись с ним больше пяти лет.

Он доел суп, неторопливо вытер усы и только потом подошел к брату и обменялся с ним рукопожатием. Они немного побеседовали, и мой приятель вернулся ко мне.

— Уже и не надеялся снова его увидеть, — заметил мой приятель. — Он служил в гарнизоне в том месте в Африке — как это оно называется? — на которое напал Махди. Удалось бежать всего троим. Он всегда был счастливчиком, Джим.

— Но разве вы не хотите поговорить с ним подольше? — предложил я. — Мы-то с вами всегда сможем увидеться насчет нашего маленького дельца.

— О, все в порядке, — заверил меня он. — Мы как раз договорились, что встретимся завтра.

Я вспоминал об этой сцене, обедая как-то вечером с русскими друзьями в отеле «Санкт-Петербург». Один из собравшихся не виделся со своим кузеном, горным инженером, почти восемнадцать месяцев. Они сидели друг напротив друга, и не меньше дюжины раз за обед один из них вскакивал со своего места и бежал обнять другого. Они сжимали друг друга в объятиях, расцеловывали в обе щеки и снова садились с влажными от слез глазами. Такое поведение не вызывало никакого удивления среди их соотечественников.

Но гнев русского вспыхивает так же быстро и неистово, как любовь. В другой раз я ужинал с друзьями в одном из знаменитых ресторанов на Невском. Два джентльмена за соседним столиком вполне дружелюбно разговаривали — и вдруг вскочили на ноги и кинулись друг на друга. Один схватил бутылку с водой и мгновенно разбил ее о голову приятеля. Его противник в качестве оружия выбрал тяжелый стул красного дерева, отскочил назад, чтобы хорошенько размахнуться, и наткнулся на даму, пригласившую нас на ужин.

— Пожалуйста, аккуратнее, — сказала леди.

— Тысячу извинений, мадам, — отозвался незнакомец, с которого обильно текли вода и кровь, и, тщательно стараясь не помешать нам, проворно нанес удар, опрокинувший его противника на пол.

Появился полицейский, но не стал вмешиваться, а выбежал на улицу, чтобы поделиться радостными вестями с другим полицейским.

— Это обойдется им в кругленькую сумму, — заметил муж леди, спокойно продолжавший ужинать. — Неужели не могли немного подождать?

Это действительно обошлось им в кругленькую сумму. Не прошло и нескольких минут, как в ресторане появилось с полдюжины полицейских, и каждый потребовал свою долю. Затем они пожелали обоим соперникам доброго вечера и ушли, явно в прекрасном настроении, а оба джентльмена, обмотав головы влажными салфетками, снова сели за столик, и дружелюбная беседа, перемежающаяся смехом, потекла так же гладко, как и раньше.

На чужестранца они производят впечатление искреннего и непосредственного народа, но тебя не покидает ощущение, что под этим кроются грозные черты характера. Рабочие — правильнее было бы назвать их рабами — позволяют себя эксплуатировать с безропотным терпением умного животного, однако каждый образованный русский, с которым ты затрагиваешь эту тему, не сомневается, что грядет революция. Но говорит он с тобой об этом только за закрытыми дверями, потому что ни один русский не может быть уверен, что его слуги не шпионят для полиции. Однажды вечером мы разговаривали о политике с крупным русским чиновником в его кабинете, и тут вошла его старая экономка — седовласая женщина с мягким взглядом, работавшая у него больше восьми лет. К ней в доме относились почти как к другу. Он резко замолчал и сменил тему. Когда дверь закрылась, он объяснился: