Собрание сочинений Джерома Клапки Джерома в одной книге
Шрифт:
Очень опасен спуск по заснеженному склону. Как-то мы с Мэтью решили подняться на Шайдег. Гостиницу тогда еще не построили, был всего лишь маленький домик. Мы мечтали поесть, но старик хозяин оказался не в состоянии кого-либо обслуживать: он плакал и едва держался на ногах. Только что он увидел в подзорную трубу, как три человека один за другим слетели в пропасть — одну из тех, которых так много на Юнгфрау. Их тела нашли несколько дней спустя. Это были трое молодых итальянцев, рискнувших отправиться в горы без проводника.
Фотограф-любитель — проклятие Швейцарии. Ладно бы еще они вас снимали в удачные моменты. Как-то в «Сфере» опубликовали чудесную фотографию, на которой мы с дочерью кружимся на коньках в Гриндевальде. Прелестная получилась картинка! Но как правило, фотографа-любителя не привлекает красота. Я еще в самом начале своего увлечения лыжами заметил — когда что-нибудь получается изящно и плавно, фотоаппарат всегда смотрит в другую сторону, а стоит шлепнуться на спину, дрыгая ногами в воздухе, и первое, что увидишь, придя в себя, — десятки
Однажды я с утра повел его кататься на лыжах. Место я нашел заранее — примерно в миле от отеля, идеально для начинающего. Мы вышли ни свет ни заря, но какой-то балбес все-таки нас увидел и рассказал остальным. Не успели мы пристегнуть лыжи, как пол-Энгельберга уже стекалось к нам.
Киплинг — сильный духом человек. Я поражался его терпению.
Он только вздохнул:
— Могли бы разок дать мне фору. Успел бы хоть лыжи надеть.
Энгельберг слишком низко расположен для хорошего катания. Когда случилась оттепель, я от скуки организовал любительский спектакль. Участвовали дети Киплинга, мальчик и девочка, очень славные. Маленький Киплинг играл суфражистку, а мисс Киплинг — жену уличного торговца. Сам Киплинг исполнял сразу две роли — рабочего сцены и помощника режиссера. Я встретил миссис Киплинг впервые после ее замужества. Она все еще была красива, хотя волосы совсем побелели. В ее глазах еще в девичестве всегда виднелась печаль. Были там и Хорнунги со своим единственным сыном, Оскаром. Миссис Хорнунг, урожденная Конни Дойл, оставалась по-прежнему жизнерадостной, только чуть располнела. Оба мальчика позже погибли на войне.
В Англии как раз в это время проходили выборы. Постояльцы отеля все время пытались втянуть нас с Киплингом в политические дебаты. Думаю, один я там не принадлежал к числу закоренелых консерваторов. Киплинг со мной был неизменно вежлив, чего нельзя сказать о желчных старых полковниках из Челтнема и свирепых пожилых леди из Бата. И все же это было неплохое развлечение в дождливую погоду. Конан Дойл в своих мемуарах называет меня «вспыльчивым и нетерпимым в вопросах политики». Я очень удивился, прочтя такую формулировку. Точно то же самое я сказал бы о Дойле. Видимо, тут дело в том, что терпимость — другое название равнодушия. Если человек убежден, что его взгляды, будь они распространены повсеместно, принесут неоценимое благо человечеству, то противоположное мнение он неизбежно сочтет следствием глупости или первородного греха. Даже Сократ, если верить Платону, отличался изрядной нетерпимостью.
Случись мне спорить с Сократом, я бы, пожалуй, предпочел, чтобы он сразу назвал меня тупицей и дело с концом, чем по своему страшно раздражающему методу шаг за шагом доказывал бы мою тупость. Готов поспорить, Фрасимах считал Сократа самым нетерпимым человеком на свете. Если Дойл сумеет вызвать дух Фрасимаха, пусть спросит, прав я или нет. По-настоящему терпимыми (и то не во всем) мы станем, только когда поймем, что цель жизни человека — внутри него, а не вне, и что так называемый прогресс движется не по направлению к истине, а вокруг да около.
Проселочных дорог больше нет. Вместо них теперь шоссейные дороги, по которым ездят автомашины. Но рулевое колесо — плохая замена для вожжей. Это я говорю как кучер со стажем. Весело было править упряжкой славных лошадок, знакомых и любимых. Они понимали, что сами тоже участвуют в игре, и заботились о том, чтобы эта игра не была скучной. Один мой знакомый в былые времена, желая отвлечься от мыслей о делах, приказывал подать двуколку, запряженную парой лошадей цугом, и катил по Пиккадилли и Бродвею, а потом домой через Ричмонд-Хилл и Брентфорд. А сейчас он выводит из гаража авто, и всего забот — поглядывать, нет ли поблизости полисмена. Разве тут отвлечешься? Каретой четверкой править интересно, хотя по сравнению с двуколкой немного пресновато. Две передние лошади идут в паре, и если только они не сговорились заранее и не назначили какой-нибудь условный сигнал, не смогут внезапно обернуться и посмотреть на вас. А передняя лошадь в паре, идущей цугом, может и довольно часто так делает, и тут приходится резвее щелкать кнутом, иногда еще и прибавив пару крепких словечек. Разумеется, вышколенной парой легко править, но такие упряжки — удел богатых, да и, в сущности, намного веселее, когда лошади у вас — не бездушные механизмы, и приходится напряженно следить за ними, пытаясь угадать их мысли по движению ушей. Был у меня ирландский конек. Им и править-то не нужно было, достаточно в общих чертах дать понять, куда я направляюсь. Он сам находил дорогу через оживленный городок в базарный день, давая мне возможность сосредоточиться на второй лошади. Но это — если он был в хорошем настроении. Когда же настроение у него было плохое, он становился сущим чертенком. Однажды летом у меня гостили приятели из Оксфорда. Лошади весь день провели в конюшне, и ребята предложили прокатиться на двуколке при лунном свете. Мы не взяли с собой моего старого кучера, да он и не выказывал особого стремления участвовать в прогулке.
— Я бы на вашем месте, сэр, приглядывал за малышом, — напутствовал он меня, вручая вожжи. — Не нравится мне, как он копытом бьет.
Началось
все очень неплохо. Пат шел ровно и, казалось, дремал, но я-то знал, что на уме у него одни пакости. Его настроение передавалось мне через восемнадцатифутовые вожжи. Надеясь охладить его пыл, я свернул на узкую дорогу меж крутых откосов. Конек по-прежнему казался полусонным, но я ему не доверял. Дорога шла извивами. Вдруг на повороте он задрал голову, прижимая уши. Я заорал:— Держитесь!
В следующий миг мы во весь опор помчались вверх по склону. Делать нечего, пришлось позволить второй лошади следовать за этим бесом. Сама по себе она была смирного нрава, но ирландец всегда ее заражал своим бунтарством. Двое пассажиров вылетели из коляски, но успели уцепиться за борта и кое-как забрались обратно. По правде говоря, без них мне было бы легче. Когда мы перевалили через вершину откоса, они принялись восторженно вопить, подбадривая лошадей. Мы пронеслись через засеянное поле пшеницы на скорости двадцать миль в час. Заметив открытые ворота, я стал править туда. Мы пересекли неширокую дорогу и проломились через живую изгородь на той стороне. И конечно, в этой изгороди преобладали колючие разновидности кустарника. Двоих идиотов у меня за спиной, как я понял, не поцарапало. Они во все горло распевали «Анни Лори». Все так же галопом мы проскакали через поле для гольфа в Юэлме, состоящее, как мне показалось, из одних песчаных ям. У Икнилд-Корнера я кое-как изловчился вернуть лошадей на дорогу, которая в этом месте идет в гору и на протяжении полутора миль поднимается на четыреста футов. У Суинкомба Пат согласился на мое предложение остановиться и полюбоваться видом. Домой возвращались через Нетглбед, легкой рысью. Особого урона мы не понесли, не считая потери шляп и временной недееспособности моего левого глаза. Мои оксфордские друзья столпились вокруг Пата, осыпая его похвалами. Младший из приятелей, чья матушка нещадно его баловала, предложил не сходя с места купить лошадь за любую цену, какую я назову. Он загорелся идеей завести собственную пару.
Бедняга Пат! С появлением автомобилей пришлось его пристрелить. Прежде он никогда и никому не позволял себя обгонять, и вот в один печальный день на дороге возле Хенли закончилась его последняя скачка. Всего несколько дней не дотянул до двадцати лет, хотя вы ни за что бы ему столько не дали. Он прожил хорошую жизнь.
Править парой — значит напрашиваться на неприятности, рано или поздно. Я десять лет ездил на двуколке парой — и зимой, и летом, по пересеченной местности. Видимо, постоянные чудесные спасения внушили мне уверенность, что со мной ничего не может случиться. И вот однажды утром, заворачивая спокойно за угол на скорости восемь миль в час, я налетел на кучу камней — их с утра привезли для ремонта дороги. Двуколка опрокинулась, и бедняжка Норма Лоример сломала ногу. Они с Дугласом Слейденом у нас гостили. Слейден в тот день остался дома, писать рецензию, о которой ему напомнили телеграммой, — что доказывает, как мудро ставить долг выше развлечений. К счастью, мы не успели далеко уехать. Какие-то рабочие пришли к нам на помощь. Я на велосипеде доехал до Уоллингфорда и вызвал телеграммой костоправа, а когда собрался вернуться домой, обнаружил, что сломал лодыжку и даже не заметил сгоряча. Помню, мы мальчишками забирались в парк при дворце Александры: влезали на дерево и спрыгивали по ту сторону ограды. Однажды я сорвался и напоролся на острия прутьев решетки. Поначалу я ничего не почувствовал, кроме сильного желания удрать от полисмена, возникшего словно из-под земли. Уже дома мама заметила, что у меня рука располосована. Природа, хоть и беспощадна, предоставляет нам обезболивающее. Хладнокровная жестокость — изобретение человека. Мисс Лоример пробыла у нас месяц. Она совершенно меня простила. Говорила об этом происшествии так, словно я дал ей удобный предлог устроить себе приятные каникулы. И все же я радовался своему перелому. Было бы как-то гадко отделаться простыми извинениями. Мы с ней играли в крокет на костылях.
Убийство никогда меня не привлекало. Я этим не горжусь. Как заметил Гилберт, с моральной точки зрения нет разницы между судьей, приговорившим человека к смерти, и добросовестным исполнителем, который этого человека повесил. Если мне нравится есть фазанов (а я это люблю), должно нравиться и стрелять их. Будь мы все обязаны сами забивать животных, которых употребляем в пищу, пожалуй, вегетарианство было бы значительно популярнее, чем сейчас. И все же найдется немало таких, кому доставляет удовольствие зарезать свинью. Только они и едят бекон с полным правом. Был у меня знакомый фермер в Оксфордшире — простая душа. Он владел правом охоты на небольшом поле, а в центре поля росла буковая рощица в три акра. На много миль вокруг жили богачи, тратившие сказочные суммы на разведение фазанов.
— Нет, сам я фазанов не развожу, — сказал он мне как-то в день большой охоты, облокотившись на ограду своего участка. — Мне хватает того, что Бог пошлет.
Я не считал, но на глазок за время нашего разговора не меньше сотни птиц укрылись в рощице от охотников.
— Они умнее, чем люди думают, — рассудительно прибавил фермер. — Знают, что найдут здесь вдоволь зерна и никто не тронет их, бедняжек… До самого Рождества.
Охота с собаками была бы отличным видом спорта, если бы не судьба лисы. Пока отважное маленькое создание спасается бегством, еще есть надежда, что в азарте оно не чувствует страха и боли, но когда лисицу вытаскивают из норы — это просто хладнокровная жестокость. Лисе тоже нужно дать шанс. Почему люди, называющие себя спортсменами, поддерживают подобную традицию, для мега загадка. Неправильно это.