Собрание сочинений Т.4 "Работа актера над ролью"

— Почему же не раздают ролей?— беспокоился Юнцов.

— Раздай, так никого и не будет на беседах, — спокойно объяснял Чувствов, сося поднесенный ему леденец.

— Почему?— интересовался новичок.

— А потому, что наш брат, актер, так создан. — Как же?

— Да так же, по-актерски. Давай им роль — тогда и весь спектакль интересен и нужен; нет роли — будет гулять по Кузнецкому. Вот проследите: теперь — толпа народа, а как раздадут роли, только и останутся одни исполнители да небольшая группа не занятых в пьесе актеров, которые побездарнее.

— Почему же только бездарные?

— Только они и приносят жертвы искусству.

— А таланты?

— Таланты привыкли, чтоб им самим приносили жертвы.

— Когда же начнут раздавать роли?— беспокоится новичок.

— Вот когда обговорят общими усилиями пьесу, заставят всех прослушать то, что потом пришлось бы объяснять каждому в одиночку, введут в общих чертах, так сказать, в курс намеченных работ.

— Тогда и распределят роли? — допытывается новичок.

— Нет, роли-то у них давно распределены, они только не говорят.

— И маленькие роли тоже распределены?— продолжает допытываться нетерпеливый Юнцов.

— И маленькие.

— И статисты?

— И статисты.

— Ах! — почти по-детски от нетерпения вздохнул ученик.

— Что вы?

— Очень уж долго.

— Что долго-то?

— Пока все беседы пройдут, — признался Юнцов.

— А вы ходите, слушайте и старайтесь помочь общей работе, сказать что-нибудь дельное, — советовал ему кто-то из старших. — Режиссура очень прислушивается к этому.

— Да ведь все равно у них уж расписаны все роли.

— Это ничего не значит. Нередко в последний момент меняют даже главных исполнителей.

— Да ну?!— настораживается Юнцов.

— Бывали случаи, когда на беседах совершенно неожиданно наиболее интересно истолковывал роль такой артист, о котором и не думали. Тогда планы режиссера менялись, и ему передавали главную роль.

— Вот как это делается?! — изумился Юнцов. — Так я пойду. Прощайте, спасибо.

И он побежал в фойе, куда уже собирали звонком артистов.

От Чувствова я узнал, что [Творцова] не ждали на репетицию, так как он все еще председательствовал на съезде, и что он приедет в театр не ранее четырех часов, то есть по окончании беседы. Я пошел в контору и написал там записку, в которой просил [Творцова] уделить мне непременно в этот же день полчаса времени по экстренному и чрезвычайно важному для меня делу.

Передав записку инспектору театра, я просил, чтобы ее вручили тотчас же по приезде [Творцова], так как дело мое к нему очень, очень важное.

Потом я пошел на беседу и скромно сел в тени, подальше от всех. Я ведь был уже почти посторонний театру. Народу было много, хотя значительно меньше, чем в прошлый раз. Мне бросилось в глаза то обстоятельство, что премьеры сидели не за большим столом, а в задних рядах, тогда как спереди, ближе к председательскому месту, то есть к Ремеслову, расположились сотрудники, ученики и вторые актеры.

— Плохой знак для Ремеслова! — подумал я.

После вчерашней беседы и после дебатов накануне в уборной Рассудова Ремеслов держался несравненно скромнее.

“Первый запал сбили”,— решил я.

В своем вступлении в начале беседы Ремеслов с горечью признался в том, что его программа энергичной работы не встретила сочувствия, и потому он уступает желанию большинства, но снимает с себя ответственность за продуктивность предстоящей беседы.

Опять начались вчерашние ненужные разговоры, речи, доклады. Становилось нестерпимо скучно. Актеры поодиночке стали выходить из комнаты. Ремеслов торжествовал и нарочно не останавливал ораторов, когда они уклонялись в сторону от темы.

Но вот поспешно вошел Чувствов, а вскоре за ним на цыпочках, с утрированной, по-актерски сыгранной осторожностью вошел старый режиссер Бывалов и уселся поодаль, предварительно спросив разрешения присутствовать на беседе у “коллеги”, то есть у Ремеслова, и это было сделано не без театральной рисовки. Мы любили толстую небольшую фигуру Бывалова, с жирным лицом, большой лысиной и слащавой улыбкой из-под коротких стриженых усов.

Пропустив двух-трех скучных ораторов, старик Бывалов попросил слова.

Артисты насторожились, готовясь внимательно слушать.

— Боже мой, боже мой! — заговорил Бывалов слащавым, немного театральным деланным тоном.

Сколько воспоминаний связано с “Горе от ума”! Мерещатся гимназические парты, учитель в грязном фраке с золотыми пуговицами, черная грифельная доска, захватанные гимназические книги с детскими нелепыми рисунками, точно иероглифами, на полях.

Вспоминаются утренние спектакли на праздниках в нашем дорогом седом Малом театре.

Люблю, люблю тебя, наивная прекрасная старина! Люблю тебя, моя Лиза, плутовочка с голубыми глазенками, в туфляшках на высоких каблуках! Милая француженка, субреточка, вострушка-щебетушка! Люблю и тебя, мой неугомонный скиталец Чацкий, оперный красавец с завитыми волосами, милы” театральный фат и Чайльд-Гарольд во фраке и бальных ботинках, прямо из дорожной кареты! Милая наивность! Люблю твое коленопреклонение Рауля де Нанси из “Гугенотов” перед Валентиной, графиней де Невер, с высоким до диезом 28!

Лица актеров вытягивались и принимали понемногу все более и более удивленное выражение.

— Что это, шутка?! Ирония?! Ораторский прием?! Доказательство от противного?! — говорили они друг другу.

А старый режиссер тем временем предавался апологии отживших традиций и казался серьезным и искренним.

— Милые, милые дети мои, Саша Чацкий и Соня Фамусова, — пел он свои воспоминания, — оставайтесь навсегда такими, какими я узнал вас в своем детстве. Люблю тебя...