Собрание сочинений в 10 томах. Том 2: Третий глаз Шивы

«Вон он я!» — мысленно отозвался грешник и головой поник.

Тут завертелись небесные колеса вокруг, все закружилось, понеслось, Фрол осознал магическое слово «лесоповал» и с большим облегчением вспомнил, что на этом самом лесоповале было ему очень даже неплохо и день там за два шел. Но не успел он догадаться, что все с ним случившееся всего лишь сон, как его захватила такая явь, перед которой померкли ночные страхи.

Световые вспышки, ветер и грохот обрушились на Стекольщика. Он вскочил на ноги и, жмурясь от голубоватого дымящегося сияния, невольно зажал уши. Но оглушительный стрекот над головой не выпускал его из страшного круга, и бьющий сверху косой прожекторный луч плясал по лесной поляне, на которой трепетала каждая былинка, каждая ставшая серебристо-стеклянной ветка.

А когда невидимый голос вновь его и Витька по имени окликнул, все окончательно понял Стекольщик и только рукой махнул. Правда, тут же мысль шевельнулась, что, может, их с вертолета и не видят вовсе, а просто на пушку берут, но Фрол не прислушался к ней. Склонил он голову, почти как во сне, и стал возле кореша на коленки. Лежал тот, бедолага, безучастный ко всей кутерьме и едва дышал. Но не хрипел уже, не метался в горячке. То ли болезнь переломил, то ли его гадючья отрава доканывала, только съежился Витек под вонючим брезентом, холодный и обессиленный. И опять подумал Фрол, что теперь-то кореша наверняка найдут и медицинскую помощь окажут, а потому самый момент настал отрываться. Вокруг все-таки лес и ночь и вообще ситуация не разбери-пойми. Но глас небесный, мегафоном усиленный, уже большую власть над ним заимел. Да ведь и то правда: куда денешься? С трех сторон торфяник страшный, до самого зольного дна погоревший, дым удушающий, жар. К озеру, надо думать, уже не пробиться, оцепили небось все кругом. На полотно разве что выйти? Тоже смысл небольшой. Что в лоб, что по лбу. Лучше уж здесь ручки поднять. По крайней мере, пешком идти не придется. Одним словом, делать нечего, решайся, Фрол, выходи. Не ждать же, пока лесок прочесывать станут. Тут ведь не озеро, голыми руками шамовку не организуешь и с водой плохо. В этом он своими глазами убедился, когда вчера в смотровой колодец заглянул. Сухо было на квадратике дна, сухо и пусто. Никогда так низко не падал уровень грунтовых вод. Короче, не продержишься долго в островном соснячке, не усидишь.

— Эй, Потапов и Зализняк! Подъем!

«Все знает, елки точены! — Стекольщик стал к прожектору спиной. — Оттого и насмешничает, будь он неладен, шестикрылый серафим».

Постоял он над Витьком, поразмыслил и решил выходить, как в омут с головой кинулся.

— Ну на! На! — закричал Фрол и, вскочив на ноги, выбежал на середку. — Бери меня голыми руками! А-а-а!

Но он даже сам не услышал себя в грохоте бешено вращающихся лопастей, которые медленно провисли под собственной тяжестью, когда вертолет осторожно опустился на поляну и мотор замолк.

Через сорок минут Стекольщик сидел уже в кабинете начальника милиции Павлово-Посада и беседовал с виновником своего кошмарного сновидения. По вполне понятным соображениям, Люсин стремился как можно полнее использовать то несомненное психологическое преимущество, которое дала ему ночная операция. Вглядываясь в освещенное лампой лицо задержанного, а сам уйдя в непроглядную тень, он начал официальный допрос тем же повелительным и несколько насмешливым тоном, каким выкликал Зализняка из лесной мглы. Обычно он не прибегал к подобным уловкам, считая их недостойной дешевкой. Для него куда важнее было заставить противника обмолвиться в ходе хорошо продуманной почти непринужденной беседы, нежели вырвать показания психологическим нажимом. Но, понаблюдав за Стекольщиком в течение недолгих минут полета, он пришел к выводу, что тот пребывает в состоянии глубокой депрессии. Нормального, человеческого разговора ждать явно не приходилось. Через панцирь безразличия и подавленности можно было пробиться только одним способом: нажимая на те немногие доминантные клавиши, которые хоть как-то отзывались в опустошенной душе Зализняка. Люсин не знал, что Фрола подкосила тлевшая в нем все эти дни и внезапно прорвавшаяся теперь смертельная обида на самого себя, на проклятое невезение свое и несусветную глупость. Уже сидя в вертолете, Фрол со всей беспощадностью осознал, что только в жестоком хмельном угаре можно было пойти на те безумные поступки, которые совершил он с той самой минуты, когда увидел мертвое тело на даче в Жаворонках. Он прозрел, но, как всегда, слишком поздно. Прозрел только для того, чтобы уяснить себе, что на всех без исключения поворотных этапах жизни поступал как последний дурак. Только странная гипнотическая заторможенность, в которой он пребывал, помешала ему рвануться к дверце в круглом плексигласовом колпаке и кинуться вниз. На какую-то секунду эта мысль показалась ему очень соблазнительной. Она ласкала и баюкала его, смиряла смятение, глушила нестерпимую тоску. Потом он подумал, что его все равно ждет «вышка», поскольку он ничего не сумеет да и не захочет, по правде говоря, доказать. Тогда какая разница? И, дав себе слово вытащить из дела Витька, обелить его, насколько окажется возможным, он успокоился и ушел в себя.

— Ваша фамилия? — позвал его знакомый голос. — Имя и отчество?

— Зализняк Фрол Никодимович, — послушно ответил он. — Девятнадцатого года рождения, ранее судимый.

— Стекольщик? — весело спросили из темноты.

— Ага. Точно, Стекольщик, — приветливо согласился Фрол. — Так я и на суде проходил. Как Стекольщик, значит.

— А приятель ваш кто?

— Приятель? Какой такой приятель?

— Не валяй дурака, Фрол Никодимович, — ласково посоветовал всеведущий голос. — Я про Потапова тебя спрашиваю.

— Ах, про Потапова! Ну да.

— Что «ну да»? Он болен?

— Беда с ним приключилась, гражданин хороший. Змеюка его ужалила.

— Когда?

— Почем я знаю когда, — Фрол горестно затряс головой, — если денечкам счет потерял!

— Вчера? Позавчера? Третьего дня? — быстро спросил Люсин.

— Не знаю я, — вздохнул Фрол.

— Хорошо, допустим. — Люсин снял трубку, повернул лампу и нашел в списке на столе нужный телефон. Отодвинув локтем настольную лампу, набрал номер. — Первый говорит. — Он прочистил горло. — Логинова поблизости нет? — И после короткой паузы: — Это вы, Глеб? Доброе утро! — Он бросил взгляд на окно, за которым была непроглядная темень. — Зализняк говорит, что Потапова ужалила змея… Сообщите, пожалуйста, врачу и на всякий случай срочно затребуйте ампулы с препаратом «антипорза».. Да-да, «антипорза»… Добро, Глеб. — Он положил трубку и резко спросил: — Значит, вы утверждаете, что вашего напарника укусила змея. Так?

— Так.

— Потапова?

— Да, Потапова Виктора Сергеевича.

— Хорошо. Спасибо. Будем надеяться, что это поможет спасти ему жизнь.

— Разве он так плох?

— Очень плох. Вы разве не видели?

— Я? Со вчера ему, верно, не того сделалось… А раньше так ничего. Нормально.

— Когда это «раньше»? Конкретнее, пожалуйста. Сколько дней он болен?

— Не помню я, начальник! Что хочешь делай… Может, два дня, а может, три.

— Но не больше, чем три дня?

— Кто его знает, может, и больше.

— Хорошо, пусть будет так… А сколько всего дней вы провели на торфопредприятии, сказать можете?

— Нет, не могу. Все в голове спуталось.

— У вас что, плохо с памятью? И давно страдаете?

— Раньше не жаловался.

— Когда же стали замечать за собой такое?

— Вот тут и заметил.

— Прямо тут? Сейчас?.. Ну ты даешь, Стекольщик!

— Я правду вам говорю.

— Примем к сведению. На днях покажем вас невропатологу.

— В Сербского повезете или в Кащенку?

— Для вас это имеет значение?

— Нет, мне все равно.

— Как вы себя чувствуете?

— Никак… Нормально.

— Может быть, вам трудно отвечать на вопросы? Хотите, сделаем перерыв?

— Чего ж тут трудного? Спрашивайте… Ваше дело такое.

— Фрол Никодимович, я принимаю к сведению ваше заявление, что вы здесь и сейчас стали вдруг плохо ориентироваться во времени. Такое бывает… Но тогда, быть может, сумеете сказать, что вы вместе с Потаповым здесь вообще делали?

— Здесь?

— Ну да, здесь, на торфопредприятии имени инженера Классона.

— Рыбу ловили.

— В озере?

— Ив озере тоже.

— А где еще?

— Как где? В озере.

— Вы сказали: «и в озере тоже». Значит, и где-то еще?

— В карьерах.

— Вы имеете в виду старые выработки, оставшиеся после гидроторфа?

— Они самые. В них щука водится, карп-карась…

— Превосходно. А в озере?

— Там, известно, плотка, окунь, ерши… Лещ попадается. Точнее, подлещик с полкило.

— В каком именно озере?

— В этом.

— Название знаете?

— Светлое, кажись.

— На других озерах промышлять не пробовали?

— А разве тут есть другие?

— Вы не знаете? Странно… Видимо, и тут память подводит?

— Почему?

— Э, Фрол Никодимыч, сдается мне, что вы просто притворяетесь. Нехорошо, право… Вы же, можно сказать, старожил здешний, а не знаете, что, кроме Светлого, есть еще и другие озера. Согласитесь, что в такое трудно поверить.

— Какой же я старожил? Родился в Пропойске, ныне Славгород, жил на станции Суково, теперь опять же в Солнцево переименованной.