Собрание сочинений в 10 томах. Том 6. Сны фараона

— Ни в жисть не попасть, — съёрничал обезьяноподобный кадавр, обсыпанный язвами оспы. — Всегда торопился. Не ценил настоящее, рвался в завтрашний день.

— В шестом «В» классе нацепил комсомольский флажок, — доложил чумный владыка. — Хотел старше казаться, девочкам понравиться хотел. Через год одноклассники пошли в комсомольцы, а его, торопыгу, не приняли. И нынче так будет. Промажет.

Но чьи-то молитвы хранили меня: мяч трижды пролетел сквозь кольцо.

Посовещавшись, боги приказали мне собрать цветы и принесли на заре четыре букета.

— Какие цветы вам нужны? — спросил я, ни на что не надеясь. Какие зори, какие цвета в сумеречном мире?

— Букет красного мучита, букет белого мучита, букет желтого мучита и букет каринимака.

И пришел я на цветущий луг, и закружилась голова от пряного аромата. И не знал я, с чего начать, утопая по грудь в дивных растениях. Где тут каринимак? Где мучит? Как они выглядят? Я и названий таких не знал. Сорвал белый цветок, на котором сидела бабочка, и красный, где приютилась стрекозка, и желтый, увидев трепещущую над ним колибри, а большой богомол, сидевший на дереве, указал мне лиловую кисть. Так набрал я четыре букета и, дождавшись утра, что было под стать вечеру, положил их к ногам владык.

И послали они меня в «Дом ножей», на вторую ступень испытаний, но пришли мне на выручку муравьи, и я вернулся живым. И «Дом холода» прошел невредимым, и «Дом ягуаров», и «Дом летучих мышей», и всюду мне помогали животные: броненосцы и утконосы, водяные свинки и рыбы, зеленая игуана и говорящий голубой попугай.

Когда на последней заре я покинул последнюю пирамиду, мудрая птица села ко мне на плечо и прокричала в ухо магические слова. Я повторил их, представ в последний раз пред кошмарными ликами властелинов Шибальбы:

— «Очень немного достанется вам от крови и черепов, а игра в мяч будет не для вас. Вы будете проводить время в изготовлении глиняных горшков и сковородок и камней для перемола кукурузы, только дети чащ и пустынь будут представлены вашему покровительству. Но порождения света, сыновья света не будут иметь общения с вами, и они будут избегать вашего присутствия. Грешники, искатели раздоров, носители печали, изменники, отдающиеся порокам, — вот те, кто будут приветствовать вас. И не будете вы больше неожиданно схватывать людей для жертвоприношений»… [80]

80

Священная книга майя-киче «Пополь-Вух».

И расстаяли стены Шибальбы, как дым, и расплылись горизонты, как тучи, и я понесся навстречу лучам.

«Три мяча, четыре букета, — думал я, — Трижды четыре — двенадцать». Все универсалии сущего объяло это число.

Солнце светило мне прямо в лицо, не ослепляя глаз, на затмевая Луны, что сияла по левую руку, и немигающих звезд, окруживших меня с разных сторон.

Голубой шар в облачных вихрях проплывал под ногами. Я видел все океаны и материки, все горы и реки, и все города слились для меня воедино. Словно лица друзей, я узнавал очертания улиц и их названия воскресали, как имена позабытых друзей.

Плаца Майор де Мерида вливалась в русло Елисейских Полей, Конститьюшн Авеню сужалась в проспект Нефертити, и я уже не знал, где Мерида, где Париж, Вашингтон и Луксор. Промелькнули стамбульская Сенетчи Селим, Джудха Садак в Катманду, Калакула Авеню на Оаху, афинская Сингроу, Адомберг-гассе в Вене, Принсенграхт-канал в Амстердаме, стокгольмский Кунгсгатан и линцская Хиртлштрассе.

Прорезанный эстакадами, рельсовыми путями, руслами рек и каналов, Мультиполис Земли раскрыл мне объятья, как Всемилостивый ботхисаттва о тысячи рук. И окна домов были распахнуты, как глаза на ладонях Авалокитешвары, и трепетали радуги в разгранке стекол.

Где-то возле Апрелевки, между сиротливым кладбищем на обрыве и заброшенной стройкой, приняла меня твердь.

«Здесь! — ёкнуло в груди. — Где-то поблизости»…

АВЕНТИРА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ Мерида — Мехико — Париж — Вашингтон

^{(на земле и над землей)}

— Я возненавидела Джонсона, — прощаясь с Ратмиром у вертолета, бросила Долорес, — но не хочу ненавидеть тебя. — Ветер трепал ее волосы. Она отвернулась, кусая губы. — Нет, я все понимаю. Ты должен… Желаю удачи, Рамиро.

— Мы увидимся в Гонолулу? — спросил он, опустив голову.

— Не знаю… Ты мне позвонишь? — она прикоснулась к его щеке, оставив бледный отпечаток помады.

— Позвоню, — он залез в кабину и, приникнув к стеклу, проводил ее долгим взглядом. Долорес так и не обернулась. Исчезла за поворотом дороги, прорубленной через лес, неотвратимо и безвозвратно.

Мысленно отдаляясь, Ратмир напряженно следил, как воздушные вихри колеблют очертания купола, вознесенного над непроглядной зеленью сельвы, но удаляющаяся фигурка в защитном комбинезончике все стояла перед глазами. На душе было пусто и пасмурно. Промелькнувшая тень облегчения показалась предвестником мертвой тоски, что подымется изнутри, как только растает заторможенность. Так напоминает о себе боль, приглушенная анестезией.

Полет из Мериды в Мехико, а затем в Вашингтон проходил в тяжелом полусне. Не мучило сожаление, не растравляли несбыточные надежды. Гнет предопределенности притупил остроту почище новокаиновой блокады.

Джонсон не торопился с объяснением, догадываясь, чем вызвана подавленность не в меру эмоционального россиянина. Сказал только, что на месте будет виднее.

— Надеюсь, теперь-то вы осознали, зачем нужен американский паспорт? — спросил он, когда под крылом поплыла серая гладь Потомака.

— По-моему, я и с самого начала не очень сопротивлялся.

— Однако восторга не выразили.

Ратмир неопределенно повел плечом.

Прямо из аэропорта они поехали в Александрию. Борцов хорошо знал этот район по предшествующим визитам. Поблизости — на другом берегу Потомака — находились Капитолий, Белый дом и военное министерство, а от Национального аэропорта можно было доехать за двадцать минут. Увидев многоэтажную башню, возвышавшуюся посреди сквера, зажатого между набережной и развязкой хайвэя, он узнал отель «Редиссон Парк Плаза», где семь или восемь лет назад проходила конференция «Новые мосты к миру».

Это был беспрецедентный «горбачевский десант», как окрестила его печать: ученые, писатели, общественные деятели — всего свыше сотни. Невзирая на бьющую в глаза показуху, встреча, не в пример прочим, внесла «заметную лепту», — как писали газеты. Прием у Рейгана, Государственный департамент, сенат, Конгресс, Пентагон, Гарвард — это было серьезно.

Вопреки ожиданиям, Джонсон крепко застрял в Вашингтоне. Целыми днями пребывая в бегах, он возвращался поздно вечером, а часто и вовсе не ночевал в гостинице. Предоставленный сам себе, Ратмир бродил по музеям, копался в Библиотеке Конгресса или часами смотрел телевизор, перепрыгивая с канала на канал. В первый же день он позвонил в Тустла Гутьерес, но никто не взял трубку. На следующий день, возобновив попытку, надавил на рычаг, не дождавшись гудка. Понимал, что не волен вернуть несбывшееся, и боялся оборвать последнюю паутинку. Сидя рядом с телефоном, где лежала визитка Долорес, наугад нажимал кнопки инфракрасного пульта, но не видел экрана. Обрывки боевиков, рекламу, проповеди, бейсбольные матчи — все гасила ее удивительная улыбка, ее волосы и глаза. Этот образ, живой, полнокровный, словно бы ниспосланный свыше, не заслонял Нику. Он думал о ней неотступно, качаясь между отчаянием и надеждой, и торопил пустые, никчемные дни. Целиком отдавшись раздиравшим его метаниям, Ратмир почти не интересовался, чем так занят его работодатель и спутник. Одна лишь забота гвоздила: «Когда?». Он и не подозревал, каких усилий стоило Джонсону заполучить паспорт, какие вихри метутся на том берегу Потомака, какие связи задействованы.