Собрание сочинений в 15 томах. Том 9

– Я хочу быть Человеком, – сказала Анна-Вероника, обращаясь к холмам и ясному небу, – я не хочу, чтобы это случилось со мной. Что угодно, только не это.

Вскоре после полудня, усевшись на ограду между верхней тропой и лугом, раскинувшимся на всем пространстве от Чокинга до Уолдершема, Анна-Вероника твердо решила для себя три вопроса. Во-первых, она не намерена выходить замуж, и, уж конечно, не выйдет за мистера Мэннинга; во-вторых, она хочет продолжать свои занятия, чего бы это ей ни стоило, и не в Тредголдском, а в Имперском колледже; и, наконец, в доказательство своей решительности – пусть это будет символом, декларацией свободы и независимости – она отправится сегодня же вечером в маскарад.

Но ей не избежать столкновения с отцом, а как он поступит? Самым трудным оказалось ответить на этот жизненно важный вопрос. Для нее так и осталось неясным, к чему все это приведет. Что произойдет утром, когда она вернется в Морнингсайд-парк?

Не выгонит же он ее из дому… Но что он способен сделать и что он сделает, она себе не могла представить. Ее не пугала грубая сила, она боялась какой-нибудь низости, косвенного давления. Вдруг он перестанет давать ей деньги, поставит перед необходимостью или сидеть дома, предаваясь бессильной злобе, или начать зарабатывать себе на жизнь немедленно?.. Ей казалось вполне вероятным, что он лишит ее денег.

Чем может заняться девушка?

Но тут размышления Анны-Вероники были прерваны появлением всадника. Это был мистер Рэмедж, многоопытный седеющий господин, он сидел на вороной лошади. Он был в костюме строгого серого цвета и в котелке. Увидев ее, он остановил коня, поздоровался и пристально посмотрел на нее своими несколько выпуклыми глазами. Взгляд его встретился с внимательным, пытливым взглядом девушки.

– Вы заняли мое место, – сказал он после короткого раздумья. – Я всегда здесь спешиваюсь и стою, облокотившись на ограду. Можно мне и сейчас постоять?

– Это ваша ограда, – ответила она дружелюбно. – Вы первый ее открыли. Я должна вас спросить, можно ли мне на ней сидеть.

Он соскользнул с лошади.

– Позвольте мне представить вас Цезарю, – сказал он.

Анна-Вероника похлопала Цезаря по шее, восхитилась его нежным носом, пожалев про себя, что у лошади некрасивые зубы. Рэмедж привязал лошадь к крайнему столбу загородки, и Цезарь, тяжело засопев, уткнулся мордой в зелень изгороди.

Рэмедж облокотился на ограду рядом с Анной-Вероникой, и некоторое время оба молчали.

Он сделал несколько общих замечаний насчет панорамы, согретой сиянием осени, озарявшим холм и долину, лес и деревню внизу.

– Эта даль широка, как жизнь, – сказал мистер Рэмедж, обозревая панораму, и поставил отлично обутую ногу на нижнюю перекладину.

– А как вы забрались сюда, так далеко от дома, барышня? – спросил он, заглядывая Анне-Веронике в лицо.

– Я люблю далекие прогулки, – глядя на него сверху вниз, ответила она.

– Одинокие прогулки?

– В том-то и прелесть. Я обдумываю всякие вещи.

– Какие-нибудь проблемы?

– Да, и порой довольно сложные.

– Вам повезло, что вы живете в такой век, когда это возможно. У вашей матушки, например, такой возможности не было. Ей приходилось размышлять дома, под взглядами других.

Она задумчиво посмотрела на него, и он постарался, чтобы его лицо выразило восхищение ее юной, непринужденной осанкой.

– Значит, произошли перемены? – спросила Анна-Вероника.

– Такой переходной эпохи еще не было никогда.

Ее интересовало – переходной к чему. Но мистер Рэмедж не знал.

– С меня довольно этой перемены, – сказал он.

– Должен признаться, – продолжал мистер Рэмедж, – новая Женщина и новая Девушка занимают меня необычайно. Я из тех людей, которых интересуют женщины. Ничто на свете не интересует меня так сильно, и я этого не скрываю. А до чего изменилось их отношение к жизни! Поразительно, как они отбросили привычку цепляться за кого-нибудь. И свою прежнюю уловку свертываться от прикосновения, как улитка. Если бы вы жили двадцать лет назад, вас называли бы «Молодая особа», и первейшим вашим долгом было бы ничего не знать, ни о чем не слышать и ничего не понимать.

– И сейчас есть еще немало такого, чего не понимаешь, – с улыбкой заметила Анна-Вероника.

– Может быть, и немало. Но ваша роль заключалась бы в том, чтобы укоризненно заявлять «нет уж, извините» относительно таких вещей, которые вы в глубине души отлично понимали бы и не усматривали бы в них ничего постыдного. И вот ужасная Молодая особа исчезла. Молодая особа потерялась, украдена или заблудилась… Надеюсь, мы никогда ее больше не увидим.

Он явно был рад такой эмансипации.

– Стоило человеку энергичному приблизиться к такой овечке, и его уже считали кровожадным волком. Мы носили невидимые цепи и невидимые оковы. А теперь мы можем сколько угодно болтать у ограды и Honni soit qui mal y pense. Эта перемена принесла мужчине одно преимущество, которого у него никогда не было, – продолжал он, – он обрел новых друзей – девушек. Я прихожу к убеждению, что самые верные, а также самые прекрасные друзья, о каких мужчина может только мечтать, – это девушки.

Он смолк, потом, проницательно взглянув на нее, заговорил снова:

– Я предпочитаю болтовню с действительно умной девушкой беседе с любым мужчиной.

– Значит, у нас теперь больше свободы, чем было раньше? – спросила Анна-Вероника, которой не хотелось переходить на частности.

– Еще бы, несомненно! С тех пор как девушки восьмидесятых годов сбросили свои цепи и укатили на велосипедах – в юности я был свидетелем того, как начался этот процесс, – мы наблюдали удивительное ослабление всяких тисков.

– Ослабление, может быть. Но так ли уж мы свободны?

– А разве нет?

– Мы ходим на длинной веревочке, да, но все равно привязаны. А на самом деле женщина вовсе не обрела свободу.

Мистер Рэмедж промолчал.

– Правда, ходишь повсюду, – продолжала Анна-Вероника.

– Разумеется.

– Но при условии, что ты ничего не делаешь.

– Чего не делаешь?

– Ну, просто ничего!

Он посмотрел на нее вопросительно и чуть заметно улыбнулся.