Собрание сочинений в 15 томах. Том 9

Анну-Веронику удивило то, что мистер Мэннинг, хоть и говорил он совершенно другим языком, полностью поддержал точку зрения Родди. Он пришел, по его словам, только для того, чтобы навестить ее, и стал громко и напыщенно извиняться, излучая доброту и любезность. Как выяснилось, адрес Анны-Вероники дала ему мисс Стэнли. Приветливая хозяйка Анны-Вероники не расслышала его фамилии и сказала, что пришел высокий красивый мужчина с большими черными усами. Вздохнув по поводу расходов, которых требовало гостеприимство, Анна-Вероника поспешно договорилась о том, чтобы подали добавочный чай, затопили гостиную на нижнем этаже, и тщательно оделась для предстоящей встречи. В небольшой комнате, под газовой люстрой, его рост и фигура, конечно, производили внушительное впечатление. При тусклом освещении мистер Мэннинг казался и по-военному подтянутым, и сентиментальным, и поглощенным наукой, он напоминал гвардейца из романов Уйда, обработанных мистером Холдейном и Лондонской школой экономики, и получившего последний лоск в Кельтской школе.

– Мой приход к вам, мисс Стэнли, просто непростителен, – сказал он, по-особому пожимая ей руку, – но вы ведь писали, что мы друзья.

– Как это ужасно, что вы здесь, – сказал он, указывая в окно на первый в году желтый туман, – но ваша тетя мне рассказала кое-что о случившемся. Все произошло из-за вашего великолепного чувства собственного достоинства. Вот именно!

Он сел в кресло, принялся пить чай и съел несколько кусков кекса, за которым она специально посылала, говорил с ней, и высказывал свои мнения, глядя на нее очень серьезно своими глубоко посаженными глазами, и тщательно смахивал каждую крошку с усов. Анна-Вероника сидела, освещенная пламенем камина, перед ней стоял чайный поднос, и она бессознательно держалась, как опытная хозяйка дома.

– Но чем же это все кончится? – спросил мистер Мэннинг. – Ваш отец, разумеется, должен будет понять, как вы великолепны. Он этого пока не сознает. Я виделся с ним, он этого совершенно не понимает. И я не понимал, пока не получил ваше письмо. А теперь я хочу быть для вас всем, чем только смогу. Вы в этой ужасной темной квартире, точно прекрасная принцесса в изгнании!

– Боюсь, что, когда речь заходит о заработке, я все что угодно, но уж никак не принцесса, – сказала Анна-Вероника. – Но, говоря откровенно, я хочу изо всех сил бороться и, если удастся, победить.

– Боже мой! – бросил Мэннинг в сторону, словно играя на сцене. – Зарабатывать на жизнь! Вы принцесса в изгнании! – повторил он, игнорируя ее слова. – Вы вступаете в это жалкое окружение, – не возражайте, пожалуйста, против того, что я называю его жалким, – и начинает казаться, будто оно не имеет никакого значения… Я не думаю, чтобы оно имело значение. Никакая среда не в силах бросить на вас тень.

Анна-Вероника слегка смутилась.

– Не хотите ли еще чаю, мистер Мэннинг? – спросила она.

– Знаете, – продолжал мистер Мэннинг, не отвечая на ее вопрос, и протянул чашку, – когда вы сказали, что будете зарабатывать на жизнь, это все равно, как если бы архангел отправился на биржу или Христос стал торговать голубями… Простите за дерзость. Я невольно подумал так.

– Образ прекрасен, – сказала Анна-Вероника.

– Я знал, что вы не будете возражать.

– Но разве в данном случае это соответствует фактам? Знаете, мистер Мэннинг, все это хорошо в области чувства, но разве оно соответствует действительности? Разве женщины – уж такие ангельские создания, а мужчины так рыцарственны? Вы, мужчины, я знаю, хотели бы превратить нас в королев и богинь, ну а в жизни… взгляните хотя бы на поток девушек, идущих утром на работу. Они сутулы, бедно одеты, плохо питаются. Вот уж не королевы, да и никто с ними не обращается, как с королевами. Или посмотрите на женщин, сдающих квартиры… На прошлой неделе я искала комнату. Женщины, которых мне пришлось видеть, произвели на меня самое тяжелое впечатление. Хуже любого мужчины. Всюду, в чью бы дверь я ни постучалась, я сталкивалась с еще одной ужасающей в своем убожестве женщиной, с еще одной павшей королевой, более жалкой, чем предшествующая, грязной от рождения. А их жалкие руки!

– Знаю, – сказал мистер Мэннинг с приличествующим случаю волнением.

– А обыкновенные жены и матери, с их тревогами, скудными средствами, с кучей детей! Подумайте о них!

Мистер Мэннинг изобразил на своем лице отчаяние и принялся за четвертый кусок кекса.

– Я знаю, наш социальный строй достаточно плох, – сказал он, – и ему приносится в жертву все, что есть лучшего и самого прекрасного в жизни. Я его не защищаю.

– А кроме того, если говорить о королевах, – продолжала Анна-Вероника, – в Англии двадцать один с половиной миллион женщин, а мужчин – двадцать миллионов. Предположим, что каждая из нас – святыня. Значит, даже не считая вдов, выходящих вторично замуж, не хватит более миллиона алтарей, чтобы служить нам. Кроме того, девочек умирает меньше, чем мальчиков, так что несоответствие между количеством взрослых мужчин и женщин в действительности еще больше.

– Вся эта ужасная статистика, – отвечал мистер Мэннинг, – мне известна. Я понимаю, замедленность прогресса дает вам право на нетерпение. Но скажите мне только одно – я не могу этого постичь, – скажите только одно: чем вы в силах помочь, если втянетесь в эту борьбу и окажетесь в этой трясине? Вот что меня беспокоит.

– Я не стараюсь прийти на помощь, – ответила Анна-Вероника. – Я только возражаю против ваших взглядов на то, чем должна быть женщина, и стараюсь уяснить это самой себе. Я очутилась в этой квартире и ищу работы потому… Ну разве я могу поступить иначе, если отец фактически запирает меня на замок?

– Я знаю, – сказал мистер Мэннинг, – я знаю. Не думайте, что я вам не сочувствую или не понимаю. И все-таки мы находимся здесь, в этом городе, с его копотью и туманами. Боже мой! Как это ужасно! Каждый старается извлечь все, что может, из другого, никто ни с кем не считается – все толкают друг друга, густая угольная копоть валит из труб, пропитывая воздух и омрачая сознание, омнибусы гудят и испускают вонь, лошадь пала на Тоттенхем Корт-роуд, старуха надрывно кашляет на углу – все это печальные картины большого города, и вы приехали сюда, чтобы попытать счастья. Это чрезмерная доблесть, мисс Стэнли, чрезмерная!

Анна-Вероника размышляла. Она уже в течение двух дней искала работу.

– Я хочу узнать, так ли это на самом деле!

– Я не против женской отваги, – продолжал мистер Мэннинг. – Я люблю и восхищаюсь отвагой. Что может быть прекраснее красивой девушки, смотрящей без страха на громадного великолепного тигра? Новая Уна и лев и прочее. Но здесь ведь нечто совершенно другое: это громадные, безобразные, бесконечные джунгли эгоистичной, потогонной, вульгарной конкуренции.

– И вы хотите, чтобы я осталась в стороне от них?

– Совершенно верно! – сказал мистер Маннинг.

– В прекрасном саду, за решеткой, одевалась в очаровательные платья и собирала прелестные цветы?

– Ах! Если бы это было возможно!

– В то время, когда другие девушки тащатся на работу, а женщины сдают комнаты? А в действительности волшебный сад за решеткой находится в Морнингсайд-парке, и это дом моего отца, который становится все более раздражительным и деспотичным, когда мы встречаемся за обедом, и всех охватывает ощущение неуверенности и пустоты.

Мистер Мэннинг отодвинул чашку и многозначительно посмотрел на Анну-Веронику.

– Вы плохо ко мне относитесь, мисс Стэнли, – сказал он. – Мой сад за решеткой был бы лучше всего этого.

7. Мечты и действительность

И вот Анне-Веронике в течение нескольких недель пришлось выяснять, каков рыночный спрос на нее в этом мире. Она ходила по равнодушному ноябрьскому Лондону, очень темному, туманному, грязному, страшному, стараясь найти ту скромную, но сулящую ей независимость работу, к которой так опрометчиво стремилась. Она ходила с места на место, внимательная, собранная, нарядная и изящная, скрывая свои переживания, хотя реальное положение вещей постепенно становилось ей все яснее и яснее. Ее маленькая комната казалась ей берлогой, откуда она выходила, как зверь на охоту, в огромный сумрачный мир, с его закопченными серыми домами, вереницами ослепительно сверкающих магазинов, бесконечными улицами с темными зданиями и окнами, залитыми оранжевым светом под тускло-медным, грязно-серым или черным небом. Затем девушка возвращалась домой, принималась за письма, тщательно обдуманные и старательно написанные, или читала книги, взятые в библиотеке у Мадди, – она решилась истратить на это полгинеи, – или сидела у камина и размышляла.