Собрание сочинений в 15 томах. Том 9

Говоря это, он смотрел перед собой твердым взглядом, а в голосе его звучало глубокое и сильное чувство.

– Грааль! – повторила Анна-Вероника и поспешно продолжала: – Ну да, конечно! Хотя боюсь, что святости во мне меньше всего!

– Все в вас свято, Анна-Вероника. Ах, вы даже представить себе не можете, что вы для меня, как много вы значите! Вероятно, в женщинах вообще есть что-то мистическое и чудесное.

– Во всех человеческих существах есть нечто мистическое и чудесное. Зачем видеть это только в женщинах?

– Но мужчина видит, – сказал Мэннинг, – во всяком случае, настоящий мужчина. А для меня существует только одна сокровищница моих мечтаний. Клянусь, когда я думаю об этом, мне хочется прыгать и кричать от радости.

– Тот человек с тачкой, наверное, очень удивился бы.

– А меня удивляет, что я не делаю этого, – ответил Мэннинг с глубокой внутренней радостью.

– Мне кажется, – начала Анна-Вероника, – вы не видите…

Но он совершенно не желал ее слушать. Помахивая рукой, он заговорил необычно звучным голосом:

– Мне чудится, будто я исполин! И я верю, что теперь совершу великие дела. Боги! Какое блаженство изливать душу в сильных, блистательных стихах – в мощных строках! В мощных строках! И если я их создам, Анна-Вероника, это будете вы. Это будете только вы. Свои книги я буду посвящать вам. Я все их сложу у ваших ног.

Сияя, он смотрел на нее.

– Мне кажется, вы не видите, – снова начала Анна-Вероника, – что я скорее человеческое существо с большими дефектами.

– И не хочу видеть, – возразил Мэннинг. – Говорят, и на солнце есть пятна. Но не для меня. Оно греет меня, и светит мне, и наполняет мой мир цветами. Зачем же мне глядеть на него через закопченное стекло и стараться увидеть вещи, которые на меня не действуют? – И он, улыбаясь, пытался передать свой восторг спутнице.

– Я совершила тяжелые ошибки.

Он медленно покачал головой, его улыбка стала загадочной.

– Может быть, мне хотелось бы признаться в них.

– Даю вам заранее отпущение грехов.

– Мне не нужно отпущения. Я хочу, чтобы вы видели меня такой, какая я есть.

– А я хотел бы, чтобы вы сами видели себя, какая вы есть! Не верю я в ваши ошибки. Они просто придают радостную мягкость вашим очертаниям, в них больше красоты, чем совершенства. Это как трещинка в старом мраморе. Если вы будете говорить о ваших ошибках, я заговорю о вашем великолепии.

– И все-таки я хочу сказать вам о том, что было.

– Ну что ж, времени, слава богу, хватит. Впереди мириады дней, чтобы рассказывать друг другу всякие вещи. Когда я об этом подумаю…

– Но это вещи, о которых я хочу вам сказать сейчас!

– Я сочинил по этому поводу одну песенку. Еще не знаю, как назвать ее. Может быть, эпиталамой.

Пред нами солнечная ширь

Неведомых морей.

Пред нами десять тысяч дней

И столько же ночей.

И это все только до шестидесяти пяти лет!

Сверкая, как морская даль,

Нас время в путь зовет.

Еще не бороздил никто

Бескрайних этих вод.

Я с королевою моей

Отплыть в лазурь готов,

Чтоб с божьей помощью достичь

Счастливых островов.

– Да, – согласилась его будущая спутница, – это очень красиво.

И она вдруг смолкла, как бы переполненная всем недосказанным. Красиво! Десять тысяч дней, десять тысяч ночей!

– Ну, поведайте же мне свои ошибки, – предложил Мэннинг. – Если это для вас важно, значит, важно.

– Да они не то что ошибки, – сказала Анна-Вероника, – но меня мучают. – Десять тысяч! С такой точки зрения все выглядит, конечно, иначе.

– Тогда, разумеется, говорите.

Ей было довольно трудно начать, и она обрадовалась, когда он продолжал разглагольствовать:

– Я хочу быть твердыней, в которой вы найдете убежище от всяких треволнений. Я хочу встать между вами и всеми злыми силами, всеми подлостями жизни. Вы должны почувствовать, что есть убежище, где не Слышны крики толпы и не дуют злобные ветры.

– Все это очень хорошо, – рассеянно отозвалась Анна-Вероника.

– Вот моя греза о вас, – заявил Мэннинг, снова разгорячившись. – Я хотел бы стать золотобитом и пожертвовать своей жизнью, чтобы создать вам достойную оправу. И вы будете обитать в святилище моего храма. Я хочу убрать его прекрасными каменьями и веселить вас стихами. Я хочу украсить его утонченными и драгоценными предметами. И, может быть, постепенно это девичье недоверие, которое заставляет вас испуганно уклоняться от моих поцелуев, исчезнет… Простите, если в моих словах есть известная пылкость. Парк сегодня зеленый и серый, а я пылаю пурпуром и золотом… Впрочем, трудно все это выразить словами…

Они сидели за столиком в павильоне Риджент-парка; перед ними стоял чай и клубника со сливками; Анна-Вероника все еще не начинала своей исповеди. Мэннинг наклонился к ней через столик и рассуждал о будущем блеске их брачной жизни. Анна-Вероника сидела смущенная, с рассеянным видом откинувшись на спинку стула и глядя на далеких игроков в крикет; она была погружена в свои мысли. Вспоминала обстоятельства, при которых стала невестой Мэннинга, и силилась понять своеобразное развитие и особенности их отношений.

Подробности того, как она дала ему согласие, Анна-Вероника помнила очень хорошо. Она постаралась тогда, чтобы их мгновенный разговор произошел на садовой скамье, которая была видна из окон дома. Они перед тем играли в теннис, и она все время чувствовала, что он жаждет с ней объясниться.

– Давайте сядем на минутку, – сказал он наконец.

Мэннинг произнес тщательно подготовленную речь. А она, пощипывая узелки на ракетке, дослушала его до конца, потом заговорила вполголоса.

– Вы просите меня обручиться с вами, мистер Мэннинг… – начала она.

– Я хочу положить к вашим ногам всю мою жизнь.

– Не думаю, мистер Мэннинг, чтобы я любила вас… Я хочу быть с вами вполне откровенной. Я не чувствую ничего, ничего, что могла бы считать страстью к вам. Право же. Решительно ничего.

Несколько мгновений он молчал.

– Может быть, страсть просто еще не проснулась, – сказал он. – Откуда вам знать?

– Так мне кажется. Может быть, я просто холодная женщина.