Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.

Дня через два Костя принес в редакцию свой рождественский рассказ, — он понравился и Яше, и всем нам.

— Из тебя, Костя, — говорили мы приятелю, — если не Диккенс, то уж Леонид Андреев обязательно выйдет. Вот оно где таланты скрываются, оказывается!

Но увы! Чудесный рассказ Кости так и не увидел света — в печать он не попал.

И вот почему: доктор Крошкин вдруг обратился к Яше со слезной мольбой — рассказа о визите его к хунхузам не печатать. Оказалось, что спасенный им китайский лекарь все-таки явился к нему и потребовал, чтобы он исполнил обещание, данное Корявому, то есть учил бы его всем тайнам европейского врачевания.

Крошкин прогнал нахала. Лекарь ушел, но сказал, что будет жаловаться Корявому. А тут еще этот рассказ! Вдруг о нем узнает Корявый — что тогда будет!

Доктор так нервничал, что решил даже покинуть Харбин навсегда, переехать в Шанхай, что позже им и было выполнено. Правда, Костину работу он все-таки оплатил, выдал ему за ненапечатание рассказа двадцать пять гоби, что автора несколько утешило. А то уж он начал было ворчать:

— Вот и сделайся тут, в Харбине, Леонидом Андреевым… При наличии Корявых, управляющих нашей жизнью!..

ДРАГОЦЕННЫЕ КАМНИ. Повесть [51]

I

В летний день 1928 года, ясный и безветренный, Антоша Скрябин — молодой человек, в прошлом белый офицер — плыл по Амуру на старом прокопченном пароходе, старательно шлепавшем кормовым колесом по прозрачной зеленоватой воде. Пароход шел вверх и, придерживаясь фарватера, иногда совсем близко подходил к советскому берегу. И Антоша со спутником своим Сашкой Гвоздевым — единственные русские среди пассажиров — с большим интересом наблюдали за всем, что открывалось их взорам.

51

Драгоценные камни. Р. 1943, №№ 32–33. «…Моя бойсяламоза» — см. прим. к стихотворению «Ламоза» из сб. «Белая флотилия». «…городской чифан» (искаж. кит.) — городскую еду. «…на белую полотняную курму» — курма — традиционная верхняя одежда китайцев. Джангуйда (искаж. кит.) — хозяин, «…пока ее Корявый на выкуп не взял» — ср. с рассказом «Сторублевка». «…Кончены годы кровавого гнета» — неточная цитата из начальной строфы «Песни Ижевской рабочей дивизии Колчаковской армии», неоднократно цитируемой Несмеловым: «Сброшены цепи кровавого гнета, / Дружно врага уничтожил народ. / И закипела лихая работа, / Ожил рабочий и ожил завод».

— Я в трюм схожу, Антон Петрович, — заскучав, предложил Сашка. — Из последней деревни китайни понаперло… Как бы не покарабчили чего из барахлишка, — и он, по-медвежьи ступая, коротконогий и плечистый, отошел от борта.

Скрябин остался на палубе, наслаждаясь прелестью чудного дня, любуясь блеском воды и приятно, сладко грустя о чем-то, связанном, пожалуй, с мимолетным видением этих русских женщин в золоте проплывшего жнивья, ибо был он молод, совсем одинок и, как все молодые люди, верил в большое счастье, то есть в прекрасную любовь, которая должна озарить его жизнь. И, присев на что-то, слушая, как пыхтит машина парохода и мягко шлепает по воде колесо, Скрябин в то же время, словно к отдаленной музыке, прислушивался к тому, чем обманывала его чаровница-молодость. И хотя ему было хорошо, все-таки ироническая усмешка иногда кривила его тонкое красивое лицо: уж многому из того, о чем напевала ему его душа, научился он не верить.

Все-таки на возвращающегося Сашку Скрябин взглянул недовольно, но тот, уважительно относившийся к своему сотоварищу, на этот раз не принял во внимание его сурового и отчужденного взгляда, говорившего о желании остаться в одиночестве.

— Антон Петрович! — зашептал Сашка, хотя никого поблизо ста не было. — Антон Петрович! Ну и барышня ж в трюме едет! Писаная красавица!

— Русская? — удивился Скрябин.

— Нет, куды ж… Видать, полукровка. Но красавица ж! Вот вам крест!

— Уж ты наскажешь! — не скрыл недоверия Скрябин. — Нашел в трюме чудо! — Но все-таки поднялся. — Ну, веди, показывай.

По скользкой, чем-то облитой лестнице спустились в тесный трюм, где нестерпимо пахло чесноком. В круглые оконца иллюминаторов была видна голубая вода, отблескивающая солнцем — его золотые зайчики шевелились на пыльном потолке. Было темновато.

— Сюда, сюда! — басил Сашка, ведя Скрябина, шагая через ноги расположившихся прямо на полу. — Вот! — и указал на китаянку, сидевшую на скамье спиной к ним, подходящим. Взглянув на ее черноволосый затылок, молодой человек поморщился, ожидая увидеть обычное китайское женское лицо. Да и чего было ждать от вкуса Сашки, способного влюбиться, как говорили, даже в горелый пень, повяжи его только платочком.

Но китаянка, почувствовав подошедших и остановившихся за ее спиной людей, обернулась, и Скрябин замер от восторга. На него глянули чудесные голубые глаза под золотистыми ресницами. Ничего китайского не было ни в разрезе этих глаз, ни в овале лица, ровном, точно выточенном. Чудесны были и губы, немного полные, мягкие, но красивого рисунка. И лишь брови на этом великолепном лице, совсем еще юном, чернели до лоска, как жирная сажа, — явно крашеные.

Через секунду розовые щеки девушки залила краска смущения; она отвернулась и опустила голову, но Скрябин, задав вопрос, снова заставил ее взглянуть на него.

— Ты русская? — спросил он.

Девушка ответила не сразу, может быть, хотела схитрить, притвориться не понимающей русского языка. Все-таки она ответила, но по-китайски: может быть, этот русский китайского языка не понимает и отвяжется.

— У меня мама русская, а отец китаец, — был ее ответ. — Я полукровка.

Она явно лгала: ни одной китайской черты не было в ее лице.

И тоже по-китайски Скрябин сказал:

— Ты говоришь неправду. Зачем ты выкрасила волосы?

Тогда, может быть, для того, чтобы ее ответ не был понят китайцами, сидевшими вокруг, она ответила по-русски, то есть на специфическом русско-маньчжурском жаргоне:

— Моя бойся ламоза. Моя, конечно, родися там, — она показала головой на советскую сторону Амура. — Моя маленькая сюда ходи. Мамка китайская жена есть.

— Почему ты боишься русских? — удивился Скрябин. — Ведь ты сама русская. Разве русские делали тебе плохо?

— Да, — опуская золотые ресницы, ответила девушка. — В нашей деревне все ламоза бойся. Его ходи зимой, — и опять жест в большевистскую сторону. — Его лошака бери, его контрами наша люди.

— Так ведь то большевики, а мы белые, мы из Харбина.

— Моя не знай.

А куда ты едешь?

Девушка назвала деревню и снова отвернулась, считая разговор исчерпанным и, видимо, желая, чтобы ее оставили в покое.

— Туда ж, куда и мы! — с удовольствием сказал Сашка. — Стало быть, познакомились, а продолжение знакомства там последует. Пойдем, Антон Петрович! Вишь, барышня законфузилась… Да и вонько здесь, с души воротит.

— И они вышли, Сашка — похохатывая, довольный, Скрябин — смущенный, даже расстроенный горькой судьбой этой ряженой красавицы.

В общих чертах ее история, не единичная в Маньчжурии, ему была ясна. Лет 15 назад, в дни бегства русских из-за Амура от красных, эта девушка, тогда еще ребенок, скрылась с матерью, а может быть, и с отцом на китайскую сторону. Отец умер или был убит, а мать стала женой китайского крестьянина. За последующие годы девочка, жившая в этом глухом углу, если и видела русских, то это были только красные во время их набегов на маньчжурскую сторону. И страх ее, как и всего населения деревни, перед «ламозами» вполне понятен. Собственное же русское происхождение ей только в тягость, и она, бедная, всячески старается его скрыть, насколько это возможно, для чего и красит свои, судя по ее ресницам и голубоглазости, светлые волосы.