Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.

В зарослях кустарника встретились с Яшкой. Он шел быстро, и Антоша с Верой почти столкнулись с ним на повороте тропы, так что всем троим пришлось остановиться.

Опять, как и при первом знакомстве, Яшка, увидев Скрябина покорно сложил руки на груди, заприседал и стал согбенно кланяться. Лицо у него было испуганное, встревоженное; светлые ресницы мигали часто-часто…

— Ты что? — спросил Скрябин.

— Моя так, моя Верка смотри, — залепетал он. — Моя думал, где его ходи?

Молодой человек перевел взгляд на Веру. Та враждебно смотрела на парня, усмехаясь. Антошу поразил ледяной оттенок ее голубых глаз, так тепло сиявших за минуту перед тем. Взгляд ее стал безжалостным.

— Жених? — улыбнулся Скрябин.

— Нет! Пуе! — высвободив руку из руки спутника и резко рубнув ею, ответила девушка. — Совсем нет! Он говори, всегда говори, много говори, что люби меня есть. Моя не надо, моя не хочу! Тьфу! — и, раскрасневшись от гнева и досады, Вера плюнула на землю и топнула по плевку ногой.

— Ого! — изумился Скрябин. — Так вот ты какая? Ну, идем, идем!

И, снова взяв девушку за руку, — рука эта теперь дрожала, — он повел ее по тропе, думая о том, что и в этом жалком мирке двух-трех десятков окитаившихся русских людей не всё ладно — влюбляются, мучат друг друга, страдают; и что он с Сашкой — и, главным образом, именно он — своим появлением среди них только осложнили жизнь этого несчастного мирка. Скрябину стало искренне жаль большого, сильного и, видимо, очень хорошего русского парня в китайском одеянии, покорно и грустно плетущегося позади них. И зачем только он пошел на эту прогулку!

Так, в молчаньи, они и дошли до деревни. Скрябин сразу прошел в фанзу, Вера же с Яшкой остались во дворе. Но Сашки на постоялом дворе не оказалось. Федосья сказала, что он незадолго до этого отправился к Марковне.

VI

Жестоко досадующий на себя за прогулку с девушкой, а в особенности за пение свое и поцелуй, и заскучав в обществе Федосьи и ее сумрачного мужа, молодой человек, узнав, что фанза Марковны находится неподалеку от постоялого двора, решил тож отправиться к этой примечательной старушке.

— А и побывайте! — одобрила Федосья его намерение. — Вот Верка вас и проводит. Проводи их, Вера, до Марковны.

Скрябину не хотелось, чтобы Вера его провожала, но делать было нечего, да и девушка вся просияла от этого приказания матери. И они пошли по уже завечеревшей деревенской улице под засиневшим небом с искорками первых звезд.

Хотя вечер только что начался, деревушка уже засыпала. Лишь кое-где золотисто желтела от зажженного изнутри света промасленная бумага в окошках фанз. В отдалении — на окраине селения, должно быть, — лениво лаяла собака. Тишина как бы придавила деревушку, и в то же время она была не полной, а насыщенной мелодичным, серебряным звоном каких-то ночных насекомых, кузнечиков или цикад — звоном, льющимся из каждого куста, из каждого пучка травы.

От глухого унылого лая и от звона этого у Скрябина стало нехорошо на душе — словно лихорадка звенела в ушах. Ему стало тоскливо. Чувство неприкаянности, бездомности и вообще ненужности своего бытия и прежде часто посещало его душу, возникая неожиданно, вызываемое самыми различными и как бы незначительными впечатлениями; молодой человек приписывал это неврастении. Но едва ли это было только болезнью — разве многолетнее беженство не может и само по себе породить мысль о бессмысленности такого существования, особенно здесь, в этой притаившейся под темным небом деревеньке, в которую долетает ветер с сибирских сопок, из сибирской тайги?

И под звон насекомых, аккомпанирующий томлениям сердца, Антон Петрович сказал по-китайски:

— А ведь всё это очень нехорошо, Вера!

— Шима? — спросила она, повернув лицо к Скрябину и блеснув на него глазами и белизной зубов улыбающегося рта.

— Всё! — повторил молодой человек. — И Яшка этот, и Саша мой, и сам я.

— Почему? — удивилась девушка и вдруг, беря молодого человека за кисть руки, сказала по-русски: — Нет, ваша очень хорошо есть. Шибко хорошо! Туда хочу? — и она свободной рукой указала на проход между фанз на огороды, в поле.

Скрябин не сразу ответил. Та сокровенная часть его души, что умела тосковать, возмущаться несправедливостями жизни, тянуться к хорошему и светлому, предостерегла его от поворота с деревенской улицы в синюю густоту звенящей ночи. Но поцелуй на берегу Амура не только мучил его совесть, но и жег губы острым и требовательным воспоминанием; пальцы девушки, сжимавшие его руку, были так горячи и каким обещанием был приглушен ее голос, прошептавший с неправильным ударением на первом слове: «Туда хочу?»

— Пойдем, — тихо ответил молодой человек и не узнал своего голоса, ставшего хриплым. Правая же рука его, освободившись от руки Веры, крепко обняла ее за талию. И когда он почувствовал, что спутница его порывисто прижалась к нему, так что, повернув в проход между фанзами, они пошли словно спаяв свои тела, — то им владела уж одна нерассуждающая жадность. Потом они сели на какой-то земляной бугор, может быть, на вал перед выкопанной канавой.

Вокруг росла высокая трава, наполненная металлическим звоном насекомых и слабым шорохом ветра — сладчайшим, усыпляющим волю шепотом.

— Вера, Вера, Вера! — бормотал Скрябин, обняв склонившуюся к нему девушку и покрывая поцелуями ее запрокинутое лицо. В этом стоне были мольба, и предостережение, и просьба о прощении за то, что должно было совершиться, что совершит он.

Но что-то хрустнуло за ними, за земляным возвышением, и они затаились, затихли — она, прильнувшая к нему, он, удерживающий девушку в своих объятиях, прижавший ее к своей груди. Но звук не повторился, и Скрябин снова прильнул губами к полуоткрытому девичьему рту.

В последний раз отдаленно, словно и не в мозгу Скрябина, пронеслась мысль о том, что то, что он делает, подло, что он может изуродовать жизнь этой несчастной русской девушки, заброшенной в чужой народ, и изуродовать в тот самый момент, когда к ней прямо и честно подходят два других русских человека… Ведь он, Скрябин, никогда не женится на этой дикарке, не возьмет ее с собою в Харбин, ибо это совершенно невозможно по тысяче, правда, маловажных в сущности, но непреодолимых для него причин.

И непоправимое совершилось бы, если бы не повторный шорох за спиной и не удар по голове, опрокинувший навзничь потерявшего сознание Скрябина. Только плотная фетровая шляпа, под подкладкой которой, в искусно сделанном тайничке, Антон Петрович носил деньги и документы, спасла его от смерти, и он отделался лишь минутным обмороком.

Крик же Веры: «Яшка, убийца, хунхуз!» — бросил на ее голос Гвоздева, возвращавшегося от Марковны. Но когда тот добежал до бугра, парня уже не было. Ударив Скрябина тяжелым камнем, зажатым в кулаке, он скрылся во тьме. Перед Сашкой была лишь Вера, поднимавшая молодого человека с земли. От нестерпимой головной боли Скрябина тошнило.