Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон
Шрифт:
Люди выезжали в поле. Поев сухарей, собранных детьми, запрягал Андрей Андреевич тощую кобыленку и плелся следом за всеми на свой загон. Не успевал он выехать за село, как его перехватывал батрак лавочника Ивана Павловича.
— Ты куда?
— Да вот, стало быть, Петрович, на загон еду, пахать, брат, пора. Лука Лукич вчера сказывал — времечко, мол, пришло.
— Ах ты, такой-рассякой! — орал батрак. — Я тебе покажу свой выгон, я тебе покажу времечко!.. Поворачивай назад!
— Пошто, Петрович?
— Как пошто? А кто у хозяина хлеб занимал? Забывчивы вы, черти. Должать умеете, а платить за вас кому? Иван Павлович приказал:
— Ос-споди, Петрович!.. — жалобно молил Андрей Андреевич. — Или в нем души нет, в Иване-то Павлове? А мой-то загон как же? Свой-то загон бросать?
— Так ты бы об этом зимой подумал, — снисходительно говорил Петрович; ему было жалко Андрея Андреевича — свой же брат! Когда-то и Петрович был сам по себе хозяином, да закатали его долги, пошел к лавочнику в батраки. — Вертай, Андрей, — уже мирно уговаривал он, — не то напорешься на самого. А характер его ты знаешь, чтоб ему ни дна ни покрышки!
Андрей Андреевич ехал на дальнюю землю и пахал загон Ивана Павловича. На душе у него скверно-прескверно, но задолжал — плати.
Не успевал он как следует распахаться, из-за кустов выскакивал верховой, — помилуй мя, боже, сам Карла Карлович.
Фрешер еще издали грозил Андрею Андреевичу. Этот много не разговаривает — по спине нагайкой раз-раз…
— Езжать, сукина сынка, на барский загон! — хрипел он. — В клоповнишку захотел?
— Карла Карлыч, — стонал Андрей Андреевич, поскребывая спину, — я к вам-то и собирался, да тут, будь он неладен, Ивана Павловича работник наскочил. Гони, слышь, так-растак, на ближнюю землю, хозяин серчает…
— Я тебе показал Иван Павловитш!.. — хрипел Фрешер, потрясая нагайкой. — Я тебе показал, того-этого. Русски хлюпый лентяй… Езжать на барский загон!
И ехал бедняга на улусовскую землю…
Проходили погожие дни, а своя полоска стоит не пахана, не сеяна. Выберет для нее время Андрей Андреевич, а земля так ссохлась, хоть топором ее разбивай. И родит она не рожь, а ржицу…
Нет, клеветал на Андрея Андреевича Фрешер, будто он лентяй. Когда уж там Андрею Андреевичу лениться! Весной и летом он носился с одного поля на другое, с улусовского на лавочниково, оттуда, урывками, на свое…
А то, что Андрей Андреевич во время работы частенько присаживался на межу, — это тоже не из-за лености. Иначе совсем бы надорвался Андрей Андреевич от непосильной работы, в летнюю пору особенно. Весь труд его был воистину мученическим подвигом, а награду он надеялся получить только на том свете.
Вечная, изо дня в день, из года в год непосильная страда, вечно изо дня в день, из года в год согбенная фигура Андрея Андреевича маячила на полях. И ради чего? Ради куска хлеба насущного, который даждь нам днесь, о господи! И господь в своей неизреченной милости отпускал Андрею Андреевичу за все его труды и страдания кусок хлеба насущного, чаще всего пополам с мякиной.
Только в том и находил утешение Андрей Андреевич, что присядет на межу и, покуривая цигарку, поболтает с соседом, а нет поблизости соседа — с лошадью, с богом, с матушкой-землицей, — с кем придется, лишь бы отвести душу и дать отдых мускулам, напряженным до предела.
Да и чем, спрашивается, поддерживал себя Андрей Андреевич в этой адовой работе? Тем же пушным хлебушком, да спасибо, что и он-то есть, да еще и за то спасибо господу: хоть и на адову работу запродал себя Андрей Андреевич, зато
всех своих чад спас, и сам жив, и Марфа жива, и коровушка не околела…И вовсе не глуп Андрей Андреевич, о нет!..
Правда, он верил в домового, или, как его звали в Двориках, в хозяина, верил в злое напущение, в наговор и в дурной глаз, и жил Андрей Андреевич и работал частенько по приметам, но ведь это уж так повелось.
Однако голова его не была слишком забита предрассудками: домового он вспоминал лишь при случае, — известно, утопающий и за соломинку хватается. Когда поп читал у Сторожевых газету, Андрей Андреевич все решительно понимал, понимал, конечно, по-своему. Из всего того, что он слышал в народе, и из вычитанного попом в газетах Андрей Андреевич уяснил самое главное: Русь — земля не плохая, но плохи в ней порядки. Будут хорошие порядки, и все будет хорошо.
Он понимал также толк в умных людях. Особенно уважал настоящих хозяев и рад бы у них перенять многое.
Долги осиливали Андрея Андреевича. Многим был он должен: лавочнику, Улусову, попу-батюшке, соседям. Но больше всего терзали его долги российскому императорскому правительству — подати обычные, оброчные и выкупные платежи за ту землишку, которую царь Александр Второй по великой своей снисходительности дал отцу Андрея Андреевича — несколько десятин с песочком да леса с вершочек…
Ни скудость доходов Андрея Андреевича, ни возможности его хозяйства, ни многодетность не принимались в расчет при обложении всевозможными сборами и повинностями. Что бы там ни было — плати, не то возьмут корову, и лошаденку, и последнее добришко, и ложку, и плошку.
Умные господа из либералов, сидевшие в Питере, велеречиво болтали о том, что-де выкупные платежи несоразмерны с ценностью земель, что оброчная подать с каждой десятины пахотного надела непомерна для мужика, что вообще вся налоговая политика императорского правительства самая несовершенная в мире, что это-де варварство, когда за взыскание налога отвечает не облагаемый субъект, а вся община, намекая тем на круговую поруку.
Либералы, как сказано, «коптили вздохами небеса», и Андрей Андреевич платил и платил. Платил и дивился: да в какую же утробу это все идет и почему на его плечи легла такая непомерная тягость?
Откуда же ему было знать, что выкупные платежи были главной доходной статьей бюджета, что казна лопнула бы, если бы Андрей Андреевич не заплатил недоимки?!
Ну и драли с бедняги шкуру за шкурой, а недоимки не уменьшались, и Андрей Андреевич перестал считать, сколько раз у него описывали хозяйство, сколько раз за недоимки посылали его на общественные работы или в имение к Улусову, сколько клопов он выкормил, будучи ввержен в холодную, где отсиживался на воде и хлебе, как неисправимый должник его величества государя и самодержца всероссийского!..
В голодный 1891 год так скрутило Андрея Андреевича, что он признался Марфе:
— Повычихался я, мать! Не спустить ли землю, не вдариться ли внаем?
Но говорил он это лишь от сердечной тоски. Свою волю, пусть призрачную, он ценил дороже всего на свете и цеплялся за нее из последних сил.
Он горько скорбел, видя выбившегося из сил мужика, и ежели такому горемыке нужна была помощь, чтобы спасти его от злой неволи — найма, Андрей Андреевич бросал свои дела и шел в «помочь», потому что «помочь» — общественное дело, а Андрей Андреевич был сугубо общественный человек.