Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон
Шрифт:
Филатьев побледнел. Это было поражение, тем более страшное, что он не видел никакого выхода! Он скручен по рукам и ногам, и кем? Сейчас же поехать в Дворики, сделать обыск?.. Но о его приезде немедленно узнают и примут все меры, чтобы скрыть письма… Фантазия, изобретательность оставили его. Он видел только пропасть, куда может упасть при малейшем неверном движении. Такое чудовищное совпадение обстоятельств!
— До свидания, господин подполковник. Можете быть совершенно уверенным, что я не шутила с вами.
Ольга Михайловна вышла.
Глава восемнадцатая
Двориковские
В то самое утро, когда мужики, согласившись на все условия Петра, начали ломать камень, открылись двери кабака, построенного в буераке лавочником.
Рано утром Петр, чтобы вернее закрепить работников за каменоломней, выдал каждому немного денег. К концу дня новый кабак был переполнен. Вина не хватило. Иван Павлович приглашал всех в «Чаевное свидание». Там мужиков ждала толпа баб. Возникла драка, многих мужиков жены увели домой, шум привлек множество людей.
Толпа разбушевались, особенно шумели бабы. Иван Павлович привел стражника, но кабак был пуст. Стражник, по указаниям Ивана Павловича, арестовал десять человек, в том числе Андрея Андреевича.
Узнав об этом, Викентий пошел к Ивану Павловичу и стал уговаривать его прикрыть питейное заведение.
— Вином сам царь велел торговать.
Викентий пригрозил проповедью.
— Ты что, батюшка захотел против царя встать? — Лавочник начал последними словами поносить Викентия.
Тогда Викентий сказал:
— Я отрешу тебя от исповеди и святого причастия!
Иван Павлович крикнул ему вслед:
— Были бы попы, исповедники найдутся. Все вы деньгу больше бога любите!
Утром Викентий за обедней прочел проповедь против пьянства и насадителей кабаков. Проповедь, к его ужасу, была понята превратно, — народ начал кричать: «Сжечь кабак!»
Все ринулись из церкви, высадили двери в волостном правлении, освободили арестованных, избили сторожа Арефа и скопом повалили в Каменный буерак, где при восторженных криках кабак был предан сожжению. Тут же кто-то крикнул:
— Не будем работать, пока жив Фрешер!
Каменоломня снова опустела.
В тот же день на церковных дверях появился рисунок, на котором был изображен Улусов с нагайкой, а позади него, в обнимку, троица: немец Фрешер в виде свиньи, с дубиной в передних лапах, Иван Павлович с четвертью водки под мышкой и Петр Сторожев с веревочной петлей. А над ними парил в облаках Викентий.
Спустя несколько дней ночью загорелось имение Улусова. Соломенные ометы, старые и новые одонья, зерновые и машинные амбары, склады и сараи вспыхнули одновременно, подожженные, словно по команде.
Пожар, почти уничтоживший имение Улусова, был началом более грозных событий — заполыхали имения по всему уезду.
Тщетны были поиски поджигателей. Но на одного человека погоревшие помещики показывали, словно сговорившись, — на Викентия. Его считали главным поджигателем, ему приписывали все, что делалось в губернии. Пошли слухи, будто Викентий проповедует отторжение барских земель, что по его наущению мужики начали вырубать барские леса, что он и есть вдохновитель «степных братьев», орудовавших в губернии.
Через некоторое время «степные братья»
объявились в Двориках и в окрестных селах. Со дворов начали исчезать куры и гуси, из погребов — молоко.Однажды, когда Иван Павлович сидел в лавке, к нему домой пришли двое неизвестных парней. Они потребовали у жены лавочника хлеба, молока, яиц. Забрав поживу, один из парней сказал, чтобы убытки записали на счет «степных братьев»…
Через некоторое время эти двое пришли в лавку и передали Ивану Павловичу записку от сына: Николай требовал, чтобы отец выдал подателям письма сотенную. Лавочник начал было кричать на них. Парни вынули револьверы.
Потом они приходили еще несколько раз, уже без записок Николая, Иван Павлович давал деньги безропотно.
Только попу Иван Павлович рассказал о «степных братьях».
«Еще чего не хватало, — злобно думал Викентий. — Нет, теперь здесь нужны не уговоры! Буря идет… Солдат сюда, солдат!..»
И словно напророчил. По приказу министра внутренних дел в Тамбовскую губернию для подавления мужицких бунтов были направлены воинские части. Пришли солдаты и в Дворики.
В этот же день благочинный получил предписание архиерея о ссылке Викентия на послух в Саровский монастырь.
Часть четвертая
Глава первая
Прошел год.
Улусов был бы рад-радешенек отделаться от беспокойной должности. Но власти не отпускали его: он числился среди особо отличившихся в пресечении и подавлении мятежных мужицких настроений.
Теперь, прожди чем лечь спать, Улусов, не доверяя Ерофею Павловичу, самолично расставлял дежурных стражников, проверял замки и запоры, клал под подушку два заряженных револьвера.
Однако спал плохо: малейший шорох будил его, он вскакивал, обливаясь холодным потом. Ему казалось, что двориковские мужики идут резать его.
Как преступника порой неотвратимо тянет туда, где он совершил последнее злодеяние, так и Улусова тянуло в непокорное, «пугачевское» село. Ездил он туда, повинуясь безотчетному велению каких-то смутных внутренних сил, часто сам не зная, зачем едет, и проклиная себя за слабодушие, ездил и по делам — для принятия «соответствующих мер».
В Дворики он отправлялся так, как на войне конные разведчики пробираются в селение, о котором толком неизвестно, в чьих оно руках: притаился ли там враг или нет в нем ни одной живой души.
Стражники приближались к селу с большими предосторожностями: в полном молчании, рассыпным строем, с оружием наготове.
Около волостного правления, у болота, в котором двориковские мужики выкупали Улусова, стражники останавливались, прислушивались. Потом по команде Улусова с гиканьем и воплями проносились вдоль Большого порядка до самого Дурачьего конца и обратно, спешивались близ дома Данилы Наумовича и некоторое время стояли, готовые к пешему бою.
При виде скачущих всадников все прятались по избам, а не успевшие схорониться встречали Улусова с усмешкой. И он понимал, что она означает: в душе они потешались над земским и знали: он боится их. И то, что он, Улусов, человек, облеченный широкими карательными полномочиями, вооруженный и охраняемый, действительно боялся мужиков, было для него душевной пыткой.