Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Одиночество

4

Однажды сидел Сторожев на крылечке. Листрат шел мимо.

— Здорово! — поклонился Листрат Петру Ивановичу.

Сторожев неохотно приподнял фуражку.

— Ну как, отвоевались? — спросил он у Листрата.

— Отвоевались, — ответил Листрат и присел на ступеньку.

«Ишь, расселся, — подумал Сторожев. — Проходил бы с богом».

— Надоело, Петр Иванович, воевать! Ну, Краснова — это туда-сюда, этого я с удовольствием бил…

— Генералов побили, за мужика принялись? Гвардия! Как разбойники на большой дороге народ грабите!

— Да мы не грабим, — заметил Листрат, — мы вашего брата приучаем к себе. Мы ведь теперь в хозяевах.

— Ну, прощай! — грубо сказал Сторожев. — Нам с тобой говорить после обеда надо.

— Прощай! — ответил Листрат. — Ты, смотри, не вздумай мукой торговать, поймаю — по шее надаю. Да брата не тронь — голову сверну за Лешку!

Злоба бушевала в сердце Петра Ивановича. Ему уже не терпелось расправиться с этой нищей силой, вдруг поднявшейся из глубин жизни.

5

Ушел Листрат с гвардией из села быстро: слух пролетел — Деникин идет на Москву.

В августе девятнадцатого года через село проходил казачий отряд генерала Мамонтова; начальник остановился у попа.

Петр Иванович, узнав о приходе казаков, приоделся, причесался и пошел к священнику — друзьями были.

Отец Степан, маленький, седенький, хитрющий попик, притворился испуганным. Он ничего не мог рассказать сухощавому офицеру; моментально вдруг забыл поп, сколько верст до Грязного и как проехать на Ключевку.

— Вот, прошу вас, — засуетился он, обрадовавшись приходу Сторожева, — наш прихожанин, член Учредительного собрания, уважаемый человек.

Офицер быстрым взглядом осмотрел Сторожева с ног до головы и стал расспрашивать о сельских делах, о дороге, о красных.

— Дозвольте узнать, если не секрет, вы какой армии будете? — спросил в конце разговора Сторожев.

— Конной, генерала Мамонтова, — скупо ответил офицер и стал собираться.

— Очень рады, — тихо заметил Петр Иванович. — Значит, конец большевикам?

— Возможно, — протянул офицер, выходя из дома, — весьма-с возможно-с! — и вскочил в седло.

Отряд проходил по пустынному, точно вымершему селу.

«Доблестные войска были встречены хлебом и солью… — горько подумал офицер и дал коню шпоры. — Даже поп крутил лисьим хвостом! Мерзавцы!»

Петр Иванович распорядился собираться на загон близ Лебяжьего озера и пахать его под зябь. Он снова гоголем ходил по селу, отобрал своих лошадей, овец, вывез из сельского амбара все зерно, что взяли у него, — фунт в фунт. А спустя месяц вернулись коммунисты — Мамонтова разбили: бежал генерал от красных сломя голову.

Снова взяли у Сторожева овец, зерно, увели лошадей да еще посадить пригрозили: дай, дескать, только с делами управиться, мы тебе…

Петр Иванович рвал и метал, а ничего не поделаешь: сиди молчи, думай, собирай лоб в морщины… Тут-то и приехал к нему из Кирсановских лесов, из далекого озерного края человек от Антонова; было это в январе, только, что начинался бурный двадцатый год.

Глава пятая

1

Сторожев долго говорил с посланцем Антонова в риге, проводил его задами на дорогу, потом приказал Лешке на завтра к полудню приготовить лошадей.

— Куда поедем?

— На кудыкино поле! — зарычал свирепо Сторожев. — Твое дело лошадей готовить, а мое дело плановать, куда ехать.

«Эка злющий какой! — подумал Лешка. — Только и знает брехать! Черт седой!»

Лешка с сожалением вспомнил, как Листрат звал его с собой в Царицын, а Лешка не захотел ехать — привык к селу, к Петру Ивановичу, привык гулять до поздней ночи с девками, забираться с ребятами в поповский сад, трясти яблоки, ползать во тьме на коленях, собирать сочные, спелые наливы. Но была у Лешки еще одна причина — водилась у него зазноба, звали ее Наташей Баевой.

Приглядел парень девку, да зря охаживал. Ходить ходит, и гармонь слушает, в обнимку сидит, и целоваться охотница, а в омет — шалишь! Блюдет себя.

— Что ты мне за пара? — говорила Наташа Лешке. — Какой из тебя прок? Какое такое у тебя богачество? Ты у Сторожева в работниках, а мне что, в стряпки к нему идти? Ищи другую!

А любила ведь! Знал Лешка: любила, но упряма, смела, остра на язык. Нет мочи, нет сил забыть ее.

Поближе к вечеру Лешка подкрутил кудрявый чуб, надвинул кубанку и пошел искать Наташу.

Быстро бежали по небу дымчатые облака, луна то пряталась за ними, то выплывала и бросала мертвый свет на соломенные крыши, на грязную, осклизшую дорогу, на оголенные ветви деревьев.

Лешка дошел до конца улицы. На бревнах у хилой хатенки самого бедного в Двориках мужика Андрея Андреевича сидели парии и девушки, а посреди, окруженный запевалами, важничал гармонист. Склонив голову к мехам, он наигрывал «страдание», а одна из девушек пела низким грудным голосом:

Ой, досада, ой, досада: Красный мучит мужика, А еще берет досада: По три пуда с едока!

Лешка присел к ребятам, угостил их махоркой, получил взамен подсолнухов и стал слушать, о чем говорит народ. Кто-то вполголоса рассказывал об Антонове:

— Красные галифе, красный картуз, ездит на арапском жеребце!

— Генерал, что ли? — отозвались из темноты.

— Какой генерал! Обыкновенный каторжник, в Сибири жил за разбойное дело.

— Ну и что же?

— Ездит на арапской лошади, — продолжал все тот же голос, — и мужиков созывает: «Я, — говорит, — за вас».

— Да ну их к дьяволу! Все они за наш хлеб! — сказал Лешка зло.

— Да-а, — тянул парень в дубленом полушубке, не обращая внимания на злую реплику, — ездит, созывает мужиков, сажает их на лошадей чистых кровей и воюет с коммуной.

— А слышь, ребята, Петруха с выселок к нему ушел. Ушел, и не слыхать о нем, — сказал сидящий рядом с Лешкой мальчишка.

— Ушел?

— Ушел. Взял лошадь и ускакал.

Все замолчали. Слышалась разухабистая гармошка, и певуньи состязались: чем громче и визгливее они поют, тем больший успех имеют.