Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля

Она взяла его, с видимым волнением, перелистала, отыскала страницу, след ногтя, оба стиха.

— Never! — прошептала, качая головой. — Помнишь? А ведь прошло только восемь месяцев!

Несколько задумалась, перелистала книгу еще раз, прочла несколько других стихов.

— Это — наш поэт, — прибавила. — Сколько раз ты обещал свозить меня на английское кладбище! Помнишь? Мы собирались отнести цветы на могилу поэта… Хочешь поехать? Свози меня до моего отъезда. Это будет последняя прогулка.

Он сказал:

— Поедем завтра.

Поехали, когда солнце было уже близко к закату. Она держала на коленях букет роз, ехали в закрытой карете. Проехали под усеянным деревьями Авентином. Мельком увидели нагруженные сицилийским вином суда, стоявшие на якоре в порту большой Скалы.

Близ кладбища вышли из кареты молча, прошли немного пешком, до ворот. В глубине души Мария чувствовала, что она не только шла с цветами на могилу поэта, но шла также отыскивать, в этой обители Смерти, какую-то непоправимо утраченную часть самой себя. В глубине души звучал отрывок Перси, прочитанный ночью, во время бессонницы, когда она уже смотрела на уходившие в небо кипарисы по ту сторону выбеленной стены.

«Смерть — здесь, и Смерть — там, всюду Смерть за работой, вокруг нас, в нас, над нами и под нами, — Смерть, и мы — только Смерть.

Смерть наложила свою печать и свое клеймо на все, что — мы, и на все, что мы чувствуем, и на все, что мы знаем, и чего боимся.

Сначала умирают наши наслаждения, а потом — наши надежды, а потом — наши страхи: и когда все это умерло, прах отзывает прах, и мы также умираем.

Все, что мы любим и чем дорожим, как самими собой, — должно исчезнуть и погибнуть. Такова наша жестокая судьба. Любовь, сама любовь умерла бы, если б все остальное и не умерло…»

Переступая порог, она взяла Андреа под руку, охваченная легкой дрожью.

Кладбище было пустынно. Несколько садовников поливали растения вдоль стен, молча, беспрерывным и ровным движением покачивая лейками. Печальные кипарисы поднимались в воздух прямо и неподвижно: и только их вершины, золотые на солнце, трепетали легким трепетом. Среди прямых зеленоватых, как тибуртинский камень, стволов вставали белые гробницы, квадратные плиты, разбитые колонны, урны, арки. С темной массы кипарисов ниспадала таинственная тень, и священный покой, и почти человеческая нежность, как с твердого камня низвергается прозрачная и благодатная влага. Эта неизменная правильность древесных форм и эта скромная белизна могильного мрамора вызывали в душе чувство глубокого и сладостного покоя. Но среди прямых, как звонкие трубы органа, стволов и среди камней грациозно колебались олеандры, сплошь красные от свежих цветочных кистей. При всяком дуновении ветра осыпались розы, разбрасывая по траве свой душистый снег, эвкалипты наклоняли свои бледные пряди, казавшиеся порой серебристыми, ивы изливали свой мягкий плачь на кресты и венки, то здесь, то там, кактусы раскрывали свои пышные кисти, похожие на спящие рои бабочек или на снопы редких перьев. Временами безмолвие нарушалось криком какой-нибудь затерянной птицы.

Указывая на вершину холма, Андреа сказал:

— Гробница поэта там, наверху, близ тех развалин, налево, под последней башней.

Мария отделилась от него, чтобы подняться по узким тропинкам среди низких миртовых изгородей. Она шла впереди, а любовник следовал за ней. Шла несколько усталым шагом, то и дело останавливалась, то и дело оборачивалась, чтобы улыбнуться возлюбленному. Была в черном, на лице у нее шла черная вуаль, доходившая до верхней губы, и ее нежная улыбка трепетала под черным крепом, как бы покрываясь траурной тенью. Ее овальный подбородок был белее и чище розы, которую она держала в руке.

Случилось, что, когда она оборачивалась, одна из роз рассыпалась. Андреа нагнулся и стал подбирать лепестки у ее ног, на тропинке. Она смотрела на него. Он опустился на колени, на землю, говоря:

— Обожаемая!

Яркое, как видение, в ее душе возникло воспоминание:

— Помнишь, — сказала она, — в то утро,в Скифанойе, когда я бросила тебе горсть листьев, с предпоследней террасы? Ты встал на колени на ступеньке, когда я спускалась… Не знаю, но эти дни мне кажутся такими близкими и такими далекими! Кажется, что я пережила их вчера, и пережила их сто лет тому назад. Но может быть, я видела их во сне?

Среди низких миртовых изгородей достигли последней пирамиды, налево, где находится гробница поэта и Трелони. Цеплявшийся за древнюю развалину жасмин был весь в цвету, от фиалок же осталась только густая зелень. Верхушки кипарисов трепетали в более живом, красном, отблеске солнца, которое заходило за черным крестом горы Тестаччио. Фиолетовая туча, с каймой пылающего золота, плыла в высоте к Авентину.

«Здесь почили два друга, чьи жизни были связаны. Пусть же и память их живет вместе, теперь, когда они — в гробу, и да будут их кости нераздельны, потому что их сердце в жизни было как единое сердцe: for their two hearts in life were single hearted!»

Мария повторила последний стих. Потом, под влиянием нежной мысли, сказала Андреа:

— Развяжи мне вуаль.

И подошла к нему, несколько закидывая голову, чтобы он развязал узел на затылке. Его пальцы касались ее волос, волшебных волос, которые как некий лес, жили глубокой и нежной жизнью, и в тени которых он столько раз вкушал наслаждение своими обманами и столько раз вызывал вероломный образ. Она сказала:

— Спасибо.

И сняла вуаль с лица, смотря на Андреа несколько печальными глазами. Она оказалась очень красивой. Круг около глазниц был темнее и глубже, но зато зрачки сверкали более проницательным огнем. Густые пряди волос прилипали к вискам, как кисти темных, слегка синеватых, гиацинтов. В противоположность им, средина открытого, свободного лба сверкала почти лунной бледностью. Все черты стали тоньше, утратили часть их материальности, в этом беспрерывном пламени любви и страдания.

Она завернула в черную вуаль стебельки роз, старательно завязала концы, потом вдыхала запах, погрузив лицо в цветы. И потом положила цветы на простой камень, где было вырезано имя поэта. И у ее жеста было неопределенное выражение, которого Андреа не мог понять.

Пошли вперед искать гробницу Джона Китса, автора « Эндимиона».

Останавливаясь и оглядываясь назад, на башню, Андреа спросил:

— Где ты взяла эти розы?

Она еще улыбалась, но с влажными глазами:

— Это же — твои, розы снежной ночи, вновь расцветшие в эту ночь. Не веришь?

Поднимался вечерний ветер, и, позади холма, все небо окрасилось в тусклое золото, на котором таяло облако, как бы пожираемое костром. На этом световом поле стоявшие рядами кипарисы были величавы и таинственны, сплошь проникнуты лучами. Статуя Психеи, в верхнем конце средней аллеи, приобрела телесную бледность. Олеандры вздымались в глубине, как подвижные куполы из пурпура. Над пирамидой Цестия поднималась прибывающая луна, в синем и глубоком, как воды спокойного залива, небе.

Спустились по центральной аллее к воротам, садовники еще продолжали поливать растения, под стеной, молча, непрерывным и ровным движением покачивая лейками, двое других крепко вытряхивали бархатную с серебром плащаницу, держа ее за края, и пыль, развеваясь, сверкала. С Авентина доносился колокольный звон.

Мария прижалась к руке возлюбленного, не в силах больше совладать с волнением, не чувствуя почвы под ногами, боясь потерять по дороге всю свою кровь. И как только очутилась в карете, разразилась слезами отчаяния, рыдая на плече у возлюбленного: