Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля
Шрифт:
И вот я всегда завидовал человеку, который в первый раз видел эту тварь. Вы понимаете меня? Нет, конечно, не понимаете. Вы думаете, что я говорю вздор, путаюсь, противоречу себе. Ну, так не стоит, оставим это, вернемся к фактам.
…Представьте себе комнату, освещенную газом, слишком натопленную тем сухим теплом, которое высушивает кожу, разносится запас и испарение от пищи, стоит неясный гул голосов, и над всеми голосами преобладает резкий голос Ванцера, придающий каждому слову особый грубый оттенок Затем время от времени — перерыв, молчание, в котором для меня кроется ужас. И чья-то рука слегка касается меня, берет тарелку, стоящую передо мной, ставя другую на ее место, при этом по мне пробегает дрожь словно от полученной ласки. Это волнение обнаруживает
Среди шума раздается голос:
— У Эпископо болит живот!
Другой возражает:
— Нет! Эпископо в чувствительном настроении. Разве вы не заметили, что с ним творится, когда Джиневра меняет его тарелку?
Я пытаюсь засмеяться. Поднимаю глаза и встречаюсь с устремленными на меня глазами Джиневры, в которых проглядывает двусмысленное выражение. Она выходит из комнаты. Тогда Филиппе Доберти делает шутовское предложение:
— Друзья мои, другого исхода нет. Надо, чтобы кто-нибудь из нас женился на ней… за счет других.
Это не точные его слова. Он выражается более цинично, он называет своими именами действия и обязанности остальных.
— На голосование! На голосование! Надо выбрать мужа.
Ванцер кричит:
— Эпископо!
— Торговый дом Эпископо и К°!
Шум увеличивается. Возвращается Джиневра, которая, по-видимому, все слышала. И она улыбается спокойной и уверенной улыбкой, придающей ей независимый вид.
Ванцер кричит:
— Эпископо, делай предложение!
Двое других с притворной важностью приближаются к Джиневре и просят от моего имени у нее руки.
Она отвечает со свойственной ей улыбкой:
— Я подумаю.
И опять я встречаюсь с ее взглядом. И, право, я не знаю, обо мне ли это идет речь и я ли тот самый Эпископо, которого осмеивают. И я не в состоянии представить себе, какая у меня в данную минуту физиономия…
Это сон, сон. Весь этот период моей жизни похож на сновидение. Вы никогда не будете в состоянии понять или вообразить себе, чем представлялось в то время мое существование и какие мысли бродили во мне относительно тех поступков, которые мне предстояло совершить. Я переживал во сне часть уже прожитой жизни, я присутствовал при неизбежном повторении целой цепи уже совершившихся событий. Когда? Никто этого не знает. Кроме того, я не был вполне уверен в своем «я». Часто мне казалось, что я окончательно потерял свою индивидуальность, а иногда — что ее заменили какой-то искусственной. Какая это тайна — человеческие нервы!
Но я буду краток. В один прекрасный вечер Джиневра распрощалась с нами. Она объявила нам, что не хочет больше служить и что она нас покидает, она сказала, что плохо себя чувствует и поэтому отправляется в Тиволи, где пробудет несколько месяцев у своей сестры. При прощании все пожали ей руку. И, улыбаясь, она всем повторяла:
— До свидания, до свидания! А мне она сказала со смехом:
— Мы с вами обручены, синьор Эпископо. Не забудьте этого.
Это было в первый раз, что я дотронулся до нее, что я заглянул ей прямо в глаза с намерением проникнуть в самую их глубину. Но она осталась для меня загадкой.
На следующий день обед прошел очень печально. У всех был такой вид, словно они обмануты в своих ожиданиях.
Ванцер сказал:
— Однако мысль Доберти была недурна.
Тут некоторые обернулись в мою сторону и продолжали свои глупые шутки.
Общество этих дураков становилось невыносимым, между тем я не делал никаких попыток, чтобы избавиться от них. Я продолжал посещать этот дом, в котором среди смеха и болтовни находил пищу сладким и неясным созданиям своей фантазии. В течение многих
недель, несмотря на худшие материальные условия, несмотря на унижения, беспокойства и ужас моей подневольной жизни, я переживал в то же время всю тоску самой нежной, самой сильной любви. В двадцать восемь лет в моей душе просыпалась внезапно запоздалая юность со всем ее томлением, со всей ее нежностью, со всеми слезами юных лет…О, синьор! Вообразите себе подобное чудо в таком существе, как я, уже постаревшем, расслабленном, изнуренном вконец. Представьте себе цветок, неожиданно распускающийся на верхушке сухой ветки.
Другое событие, необыкновенное и неожиданное, поразило и ошеломило меня. Уже несколько дней подряд Ванцер казался мне более суровым, более раздражительным, чем обыкновенно. Он провел пять или шесть ночей напролет в игорном доме. Однажды утром он поднялся в мою комнату, бледный как мертвец и бросился на стул, два или три раза пытался заговорить, затем внезапно вскочил и вышел из комнаты, не сказав мне ни слова, не ответив мне, не взглянув на меня.
В этот день я его больше не видел. За обедом его не было. Я не видел его и на следующий день. Мы все сидели за столом, как вдруг вошел некий Квестори, сослуживец Ванцера и сказал:
— Вы знаете новость? Ванцер-то удрал.
Сначала я не понял или, вернее, отнесся к этому недоверчиво, но только сердце перестало биться. Голоса переспрашивали:
— Что ты говоришь? Кто удрал?
— Ванцер, Джулио Ванцер.
Право, я не сумею передать вам, что я почувствовал в эту минуту, но несомненно, что в первом моем душевном движении была большая доля радости. Я сделал усилие, чтобы не обнаружить ее. И тогда я сделался свидетелем целого взрыва злобы, мести, ненависти, всего того, что накопилось в сердцах этих людей против этого человека, который сделался моим повелителем.
— А ты? — закричал мне один из этих бешеных. — Ты ничего не говоришь, ты? Разве Ванцер не сделал из тебя своего лакея? Это вероятно ты отнес его чемодан на вокзал.
Другой сказал мне:
— Тебя отметили на лбу воровским клеймом. Ты сделаешь себе карьеру.
Еще другой:
— К кому ты теперь пойдешь служить? Может быть в квестуру?
Они осыпали меня насмешками из удовольствия причинить мне боль, так как знали, что я трус.
Я поднялся и вышел. Я пошел бродить по улицам, куда глаза глядят. Свободен, свободен! Наконец-то я свободен!
Была мартовская ночь, ясная, почти теплая. Я прошел мимо Четырех Фонтанов и завернул к Квириналу. Меня тянуло на простор, мне хотелось поглотить залпом всю бездну воздушную, хотелось любоваться звездами, слушать журчание воды, создать что-нибудь поэтическое, мечтать о будущем. Я беспрестанно повторял самому себе: «Свободен, свободен! Я свободный человек..!» Я находился в состоянии какого-то опьянения. Я не мог еще соображать, собрать свои мысли, обдумать свое положение. Мне приходили на ум ребяческие желания. Мне хотелось совершить тысячу поступков сразу, чтобы убедиться в своей свободе! Когда я проходил мимо какого-то кафе, до меня долетели звуки музыки, глубоко меня взволновавшие. Я вошел туда с высоко поднятой головой. Мне казалось, что у меня гордый вид. Я велел подать коньяку, велел оставить бутылку на столе и выпил две или три рюмки.
В кафе было душно. Жест, который я сделал, чтобы снять с головы шляпу, напомнил мне о моем шраме и разбудил в моей памяти жестокую фразу: «Тебя отметили на лбу воровским клеймом». Так как мне казалось, что все смотрят на мой лоб и замечают мой шрам, я сказал себе: «Что они могут подумать? Они, верно, подумают, что это рана, полученная на дуэли?» И я, никогда в жизни не дравшийся на дуэли, радостно ухватился за эту мысль. Если бы кто-нибудь подсел ко мне и завязал со мною разговор, я, конечно, не упустил бы случая рассказать ему про дуэль. Но ко мне никто не подходил. Немного позже какой-то господин уселся напротив меня с другой стороны стола. Он даже не взглянул на меня, не спросил у меня разрешения, он не обратил даже внимания, кладу ли я на стул свои ноги. Это было невежество с его стороны, не правда ли?