Собрание сочинений в 8 томах. Том 4. Правовые воззрения А.Ф. Кони

ОБ ОТМЕНЕ СУЩЕСТВУЮЩЕГО ОБРЯДА ПРЕДАНИЯ СУДУ*

Вопрос о предании суду по важнейшим преступлениям представляется одним из самых серьезных вопросов в судебном строе государства. Он серьезен не только по отношению к деянию, к которому применяется обряд предания суду, но и по отношению к тому учреждению, месту или лицу, которому предоставляется по закону применять свою власть или свое право на предание обвиняемого суду. При составлении Судебных уставов составителям их представлялось несколько путей, которыми можно было идти для разрешения этого важного вопроса. Первый путь, который представлялся бы и в настоящее время, состоит в поручении прокурорскому надзору права самостоятельно, по собственному усмотрению, предавать суду каждое лицо, привлеченное к ответственности по обвинению в том или другом преступном деянии.

Составители Судебных уставов создали прокурорский надзор в двояком виде. В смысле деятеля в судебном заседании наш прокурор поставлен в такое положение, которому может завидовать всякое иностранное законодательство. Нигде с такою точностью и, я скажу, даже красотою, не проведена спокойная беспристрастная роль прокурора, как обвинителя на суде. В судебном заседании наш прокурор, по Уставам, обязан не извлекать из дела одни обстоятельства, служащие к обвинению, и не представлять дела в одностороннем виде. Он имеет право отказаться от обвинения, когда признает оправдания подсудимого заслуживающими уважения. Таким образом, наш прокурор на суде является, в сущности, говорящим судьею , однако таким, который обязан рассказать суду, почему по внутреннему глубокому убеждению, он находит, быть может даже со скорбью, что подсудимый действительно виновен, совершив сознательно то деяние, дерзкое и преступное, которое ему приписывается. Правда, на практике, эта трудная роль иногда искажается некоторыми преувеличениями, личною страстностью темперамента и некоторым самолюбованием, в особенности со стороны лиц, одаренных силой слова, но все это тонет в массе спокойного исполнения прокуратурою своего долга.

Иное положение занимает прокурор и его товарищи относительно вопросов, касающихся предварительного следствия. Здесь у прокурора совсем другая роль: достаточно вспомнить, что он имеет право сам возбуждать уголовное преследование, что он имеет право и даже обязанность наблюдать за производством следствия, требуя от следователя дополнительных действий по своему указанию, что он может предлагать применение той или другой меры пресечения обвиняемому способа уклонения от суда и следствия до содержания под стражею включительно и, наконец, что прокурору принадлежит право назначать дознания и руководить полицией при производстве их, причем полиция состоит в этом отношении в непосредственной от него зависимости и получает от него предостережения в случае неправильных с ее стороны действий. Не надо забывать, что такое деятельное вмешательство в следствие со стороны прокурорского надзора практикуется не над работою несменяемого судьи, каким должен быть судебный следователь по Судебному уставу и по французскому судоустройству, а в огромном большинстве случаев, по отношению к чиновнику министерства юстиции, командированному к исполнению должности следователя. Притом и товарищи прокурора и командированные для производства следствий зачастую люди молодые, мало еще знакомые с жизнью, а иногда с местными условиями. Они соединяют молодую энергию, очень желательную и симпатичную, нередко с молодою поспешностью и с молодым деловым задором и, следовательно, способны иногда вносить в сильной степени свои личные взгляды, вкусы и увлечения в производство предварительного следствия. Если вы, господа, при этом припомните, что самое следствие есть, в сущности, творческая работа, что там, где имеется труп убитого неизвестно кем, разрушенное помещение или сгоревшее здание, на следователе и товарище прокурора лежит воссоздать все, что неизвестно по делу, что надо еще найти, связать, осветить и оформить, то вы должны признать, что работа следователя и товарища прокурора в значительной степени сознательная. Но творческая работа всегда соединена более или менее с авторским самолюбием, и если к этому самолюбию присоединяется власть, — а она у следователя и товарища прокурора весьма большая, — то тогда это творчество, в соединении с властью, представляется в некоторых случаях довольно опасным, несмотря на добросовестность творящего, потому что здесь возможны большие увлечения предвзятым взглядом и сложившимся представлением. Есть такие случаи, которые знает наша практика, — к счастью, их не особенно много, но все-таки такие случаи есть, — когда при производстве следствия, под влиянием одностороннего взгляда, под влиянием обманчивой интуиции, при которой казалось, что вот в чем состоит преступление, вот кто виновный, следствие шло по неправильному пути, причем вино власти бросалось в голову людям, производившим следствие, а иногда и представителям высшего над ними надзора. Таким образом, едва ли возможно сказать, что можно оставить в руках прокуратуры, при всех ее достоинствах, которые я далек от мысли отрицать, самое предание суду. Не следует между возбуждением дела и скамьей подсудимых для обвиняемого ставить одно должностное лицо, от которого будет зависеть от начала до конца провести все дело собственным усмотрением или собственною властью. Мы знаем, что от увлечений на этом пути не охраняет иногда и высшее образование. Достаточно вспомнить, что первое время после введения земских участковых начальников, получивших большую и почти бесконтрольную власть, было немало случаев нарушения ими своих обязанностей, в смысле превышения власти, под влиянием увлечения ею, а между ними бывали люди с высшим образованием и которые ссылались на то, что они кандидаты прав, так что им приходилось ответить, что они кандидаты бесправия , а не кандидаты прав. Итак, вот что можно сказать о прокуратуре, как органе для предания суду.

Можно ли это дело передать суду? Я думаю, что нельзя, ибо суд слишком обременен своими прямыми обязанностями, да и стоит непосредственно близко к тому, что предстоит сделать уже по предании суду, чего с последним отнюдь не должно смешивать, т. е. к судебному рассмотрению. Кроме того, суд иногда, в глубине провинции, может не быть свободен от местных настроений. Необходимо отдалить вопрос о предании суду на некоторое расстояние от местного суда, состоящего из людей, могущих иногда быть слишком возмущенными преступлением, взволнованными его обстановкой. Поэтому необходим фильтр между судом и прокурорским надзором, т. е. учреждение, которое беспристрастно и спокойно стояло бы в известном отдалении, на известной высоте по своему составу и могло вдали от местных впечатлений разрешать вопрос о том, достаточно ли улик и доказательств, чтобы предать суду заподозренного. Ведь дело в том, что предание суду представляет не только возможность осуждения, но накладывает во многих случаях и несмываемый позор: пусть человека потом оправдают, пусть ему скажут, что он невиновен, но с ним будут всегда неразлучны страх и стыд и боль неопределенных подозрений, намеков и условий, похожих на старинное оставление в подозрении по суду. Такой именно фильтр и был признан необходимым составителями Судебных уставов. Позвольте привести их собственные слова. Они сказали: «С какой бы точки зрения ни смотреть на установление, облеченное властью предания суду или освобождения от оного, нельзя не признать, что главное его назначение состоит в том, чтобы противодействовать увлечениям обвинителей и необдуманным действиям следователей, и что устройство его должно быть таково, что установление это могло действовать с надлежащей энергией и самостоятельно, не подчиняясь ни местному, ни начальственному влиянию». Этот взгляд разделила и комиссия статс-секретаря Н. В. Муравьева по пересмотру законоположений по судебной части. Десять лет назад были закончены ее работы, причем при обсуждении вопроса о предании суду состоялось мнение большинства 19 членов против 7, признавшее необходимым оставить старый порядок предания суду через судебные палаты, несмотря на то, что собрание старших председателей и прокуроров судебных палат, в котором я имел честь председательствовать, и находило в лице некоторых из своих членов, что деятельность судебных палат представляется неудовлетворительной. Эта неудовлетворительность была, однако, 18 лицами, с большим судебным практиком Н. В. Муравьевым во главе, признана ничтожною сравнительно с принципиальным значением деятельности того учреждения, которое будет предавать суду. Затем, в,1901 году, когда была внесена в Государственный совет объяснительная записка к окончательному разработанному пересмотру Судебных уставов, это мнение 19 членов было оставлено втуне, и статс-секретарь Муравьев неожиданно для членов комиссии высказался за установление того порядка предания суду, который нам предлагается теперь. Я должен сознаться, что, отдавая полную справедливость трудовой энергии тогдашнего министра юстиции и предполагая, что, при переделке Судебных уставов, обратившейся в значительной своей части в их упразднение, он имел личные побуждения для того, чтобы круто отказаться от принятого мнения, но все же «Grossen und Ganzen» никак не могу согласиться с таким канцелярским изменением постановления самой комиссии. Мы не знаем, на чем это изменение было основано. В представлении Совету Муравьевым было сказано, что это изменение последовало на основании заключения ведомству но какие ведомства могли столь коренным образом изменить вопрос о предании суду — мне представляется неясным. Не министерство же государственных имуществ так глубоко оказалось заинтересованно порядком предания суду, не управление же государственного коннозаводства или государственный контроль нашли нужным, чтобы предание суду, не касающееся притом должностных лиц, было организовано именно так?!

Теперь нам предлагается передать предание суду прокурорскому надзору с правом обвиняемого обжаловать судебной палате обвинительный акт прокурора, если с ним обвиняемый не согласен. Государственная дума, соглашаясь с докладом своей комиссии, находит, что современное построение суда этого требует — таково подлинное выражение— и что пора покончить с ревизионным порядком. Я, однако, думаю, что первое утверждение есть в сущности общее место, потому что сказать, что современная конструкция суда непременно требует такого порядка, невозможно уже потому, что порядок предания суду, независимый от прокуратуры и суда, существует в Англии, где предает суду большое жюри, существует во Франции, где этот институт весьма разработан и прочен, и, наконец, во всех романских странах, где принят французский кодекс судопроизводства. Поэтому, сказать, что современный порядок

этого требует, я бы не решился. Что же касается того, что пора покончить с ревизионным порядком, то я думаю, что это выражение указывает на неясное представление о ревизионном порядке. О каком ревизионном порядке может идти речь при теперешнем положении предания суду? Ревизионный порядок в России введен был еще Екатериной Великой и принес огромную пользу. В нашем старом судопроизводстве важнейшие дела низшей судебной коллегии восходили на рассмотрение высшей коллегии в силу своего удельного веса, независимо от жалоб сторон на состоявшийся приговор. Но судебная палата по обвинительной камере никакого приговора не постановляет, и о ревизии здесь нет и речи. Приговор еще впереди. Судебная палата лишь рассматривает правильность производства следствия. Это не ревизия, а контроль, необходимый хотя бы ввиду тех соображений, которые я приводил в начале своей речи. Поэтому, обсуждая этот проект, нам приходится прежде всего остановиться на вопросе о том, желательна ли возможность его осуществления ?

Господа, я думаю, что меня едва ли можно заподозрить в отсутствии уважения к судебному ведомству и любви, даже нежной любви, к порученному ему делу. Пребыванию в этом ведомстве я обязан светлыми минутами в своей общественной деятельности… Я имел счастье пережить медовый месяц новой судебной деятельности, т. е. введение Судебных уставов, такой месяц, который никогда в жизни не забывается. Поэтому я далек от того, чтобы разделять обычные близорукие, часто невежественные огульные нападения на судебное ведомство и на судебных деятелей, и знаю, что большинство этих благородных тружеников исполняет с достоинством и самоотвержением те тяжелые обязанности, которые на них лежат. Но я не могу отрицать, что с течением времени в судебное дело вкрались некоторые упущения, а иногда и большие шероховатости и резкие неправильности, закрывать на которые глаза значило бы действовать против очевидности. И если я на них укажу, то не для обвинения судебного ведомства, а лишь для указания на то, почему нужна судебная палата как обвинительная инстанция. Я в этом отношении позволю себе привести слова знаменитого духовного оратора, митрополита московского Филарета: «Язвы друга, наносимые по братолюбию, достовернее вольных лобзаний врага». Итак, вот эти язвы друга. Я спрашиваю себя и вас: разве судебное сословие со времени введения судебной реформы, когда считали необходимым учреждение обвинительных камер в судебных палатах, улучшилось? Стали ли суды лучше, стала ли молодежь, которая ведет судебное дело в первых стадиях, более сдержанной, более владеющей собой? Возможность увлечения односторонностью исчезла ли? Я думаю, нет! Судебные уставы ныне представляют собой наряд, на котором очень много заплат, пришитых часто неумелой и не всегда доброжелательной рукой. Такие же заплаты оказываются и в деятельности судебных чинов. Поэтому сказать, что ныне можно не опасаться того, чего опасались составители Судебных уставов, не представляется никаких оснований. Опасение может существовать и ныне, и несомненно даже большее, чем в светлые, радостные годы осуществления судебной реформы. Нам говорят, что является необходимость такой реформы. Посмотрим, существует ли эта необходимость, подкрепляемая притом основательностью того, что предлагается. Нам указывается на то, что в судебных палатах дела рассматриваются чрезвычайно медленно, что арестантские дела лежат в палате от 21 дня до 1 месяца и 24 дней и что отменяется в среднем палатами только 4 % прокурорских актов, т. е. около 1080 из 27 тыс. в среднем, которые восходят на их рассмотрение. Но что же из этого? Разве отмена палатами и замена своими определениями обвинительных актов прокурорского надзора составляют исключительную функцию судебных палат? А сколько обвинительных актов, которые, рассмотрев и проверив, судебная палата признает правильными! Несомненно, что раз палаты отменяют акты по 1080 делам в год, а заменяют своими определениями, то уже по самому скромному счету надо признать, что в три раза больше таких дел, по которым они утверждают обвинительные акты сознательно и обдуманно. Нет никаких разумных оснований говорить, что судебная палата рассматривает внимательно исключительно те дела, по которым состоялась отмена или изменение ею обвинительного акта прокурора, а остальные дела она не рассматривает. Ведь это была бы какая-то лотерея. Очевидно, она рассматривает и остальные дела, может быть, не всегда и не все достаточно подробно, но не надо забывать, что до доклада дела в палате обвинительный акт уже проходит через контроль прокуратуры палаты.

Затем можно ли сказать, что забота об ускорении производства должна быть приурочена именно к судебным палатам? Припомните, господа, как тянутся у нас предварительные следствия — годами и месяцами. Вот где лежит первоначальная и весьма важная причина отсутствия обвинительных приговоров присяжных заседателей даже при сознании обвиняемых. Припомните затем то, что даже когда предание суду будет весьма поспешным — суд по существу, в большинстве случаев, в 80 % из 100 %, должен будет слушать дела на выездных сессиях в уездах, а выездные сессии в каждый уезд бывают 4 раза в год, самое больше 6 раз в год, следовательно, во всяком случае между каждой сессией проходит 2 месяца, в которые дело, поступившее в суд, лежит, ибо его можно назначить к слушанию лишь в ближайшую сессию. Следовательно, если стремиться устранить медленность, то надо ее устранить в этом отношении, т. е. испрошением нового кредита на увеличение судебного состава, на увеличение числа судебных следователей. Указание на эти меры к сокращению медленности не расшатывает никакого принципа, тогда как нам предлагают затронуть начало отделения возбуждения следствия от предания суду, начало, которое всегда считалось одним из весьма серьезных. Нам скажут на это: «Да, но для этого нужны материальные средства». Что же делать, подождем, когда их дадут, но только будем ждать громогласно и нетерпеливо, памятуя слова Бентама, что дешевый суд дорого обходится народу.

Взглянем, затем, на целесообразность проектированного порядка. Очевидно, что после введения его будет два рода лиц, для которых будет возникать вопрос о предании их суду. Это, во-первых , будут те, кто не пожелает обжаловать обвинительный акт, и, во-вторых , такие, которые пожелают его обжаловать. Посмотрим на тех, которые не пожелают обжаловать обвинительный акт. Такими могут быть, по большей части, те темные люди, до сих пор встречаемые в нашем простом народе, которые считают, что суд есть кара божия, которой надо безропотно подчиняться по пословице: «От сумы и тюрьмы не отказывайся», которые говорят судьям с поклоном: «Судите по правде, по божью, — ваша воля!» — вообще те, кому суд представляется учреждением, с которым бороться нельзя, одновременно и стыдясь, и страшась пребывания «в таком месте». Какие же гарантии представляет им существующий ныне закон? На основании статей 531 и 532 Устава уголовного судопроизводства дело в палате слушается так, что член-докладчик излагает словесно повод, по которому возникло дело, и все следственные действия, причем обращает внимание на соблюдение существенных обрядов и форм и прочитывает в подлиннике протоколы, имеющие важное в деле значение; затем прокурор судебной палаты читает заключение местного прокурора и объясняет свой собственный взгляд на дело, предлагая при этом и окончательный свой вывод. Вероятно, по делам несложным, ясным и простым, может быть, кое-что из этой процедуры не исполняется, но, во всяком случае, по всем серьезным делам не только председатель обвинительной камеры, но и каждый член палаты могут потребовать, чтобы этот порядок был исполнен, для того, чтобы сознательно подать свой голос и постановить свое решение. При этом мы имеем два прокурорских заключения: местный товарищ прокурора написал обвинительный акт, его читает прокурор палаты и затем излагает свое мнение. Итак — два лица прокурорского надзора, высказывающих свои мнения, иногда взаимно противоположные и освещающие дело с разных сторон. Этот порядок заменяется по проекту тем, что окружной суд по обвинительным актам, внесенным в смысле предания суду, рассматривает, заключаются ли в деянии, приписываемом обвиняемому, признаки преступления, подсудно ли дело суду и направлено ли оно в надлежащем порядке. Спрашивается, где же проверка форм и обрядов судопроизводства , где же контроль над тем, правильно ли произведено само следствие, не были ли нарушены существенные права обвиняемого, не было ли невольного пристрастия, односторонности? Ведь можно приписать обвиняемому преступление на основании не только шатких и непроверенных данных, но и на основании неверных выводов, несогласных с истинным смыслом фактов. Судебная хроника всех стран богата такими примерами. Суд же теперь будет рассматривать лишь обвинительный пункт и решать, правильно ли подведена в нем статья Уголовного уложения, а до того, из чего выведен этот обвинительный пункт, — он и касаться не должен! А, между тем, это более чем важно, потому что следствие может представить большие нарушения не только прав обвиняемого, но и прав правосудия. Я, из моей 12-летней практики обер-прокурора уголовного кассационного департамента, мог бы привести не одно такое дело, где судебная палата должна была уничтожить известные следственные действия для того, чтобы они никакого следа для судебного разбирательства не оставили и не могли пустить каких-нибудь ростков в судебном заседании, откуда их следует вырвать с корнем. Достаточно вспомнить дело несчастной девушки, на честь которой было сделано покушение одним нотариусом в Москве, причем, по свидетельству небрежного или преступного полицейского врача, она была признана давно уже знакомой с половыми сношениями и, следовательно, шантажисткой и чуть не проституткой. В отчаянии она застрелилась на паперти храма Спасителя, и, когда ее труп вскрыли, то оказалось, что она целомудренна и невинна. Когда началось следствие по этому поводу, оказалось, что эта девушка вступила в обстановку, где можно было с удобством покуситься на ее честь, под влиянием некоторого увлечения и восторга, вызванных ее успешным дебютом в спектакле любителей. Следователь вызвал трех московских артисток и в том числе знаменитую Ермолову и известную Глама-Мещерскую для того, чтобы допросить, что они чувствовали при первом своем дебюте и были ли бы после него в состоянии сопротивляться, оставшись лицом к лицу с человеком, обладающим предприимчивостью обвиняемого. На второй, вопрос они со справедливым возмущением отказались отвечать. Судебная палата уничтожила все эти протоколы нелепого допроса. Вспоминается дело девушки, которая застрелила студента, с которым находилась в связи. Здесь, увлекаясь желанием разъяснить личность подсудимой всевозможными фактами из ее жизни, хотя она не отрицала ни того, что застрелила своего возлюбленного, ни того, что действовала сознательно, следователь произвел исследование о всех ее связях за 10 лет до совершения преступления, причем для того, чтобы уяснить, была ли она в корыстной связи с одним негоциантом в Одессе, были рассмотрены его торговые книги, которые составляют по закону торговую тайну. Судебная палата уничтожила всю эту часть производства, как совершенно не относящуюся к составу преступления и нарушающую положительное предписание закона. Таких дел можно указать немало. Бывали случаи, когда, в увлечении тем творчеством, о котором я говорил, у следователя и у прокурора являлось, сверх желания собирать данные о преступлении, желание воссоздать прежде всего образ преступника как человека, вырисовать его во всех его отношениях и, так сказать, приготовить его, извините за выражение, «в собственном соку» — и тогда предпринималось исследование всего его прошлого. У нас в Правительствующем Сенате было дело, где по обвинению женщины в присвоении якобы рожденному ею ребенку не принадлежащих ему прав состояния, судебный следователь, зная, что протоколы полиции не могут быть прочитаны на суде и читаются только протоколы осмотров, обысков и выемок, произведенные ими, рассмотрел в управлении сыскной полиции дела и переписки об этой женщине на протяжении 20 лет и составил протокол о рассмотрении этих дел с изложением их содержания, а затем на суде прокурор потребовал прочтения этого протокола, и женщина, которая сама по себе, вероятно, была виновата в ясно доказанном преступлении, в течение судебного следствия была обливаема грязью из такой области своего прошлого, которая не имела ничего общего с тем делом, по которому она судилась. Такие увлечения возможны, и не надо думать, что они делаются с дурным намерением. Здесь является творчество, а так как на помощь творчеству приходит власть, возможность потребовать, возможность привлечь, заставить, принудить, то это становится для правосудия опасным. Что же предлагает новая ст. 527? Она контроль обвинительной камеры над правильностью действий судебного следователя устраняет, и его не будет существовать для лиц, которые не жалуются, а поэтому эти нежалующиеся явятся обездоленными и в правовом, и в житейском смысле. Напомню еще раз о том, что двойное заключение прокуратуры здесь тоже исчезает, а между тем ведь это в высшей степени важно. Надо заметить, что обвинительные акты товарища прокурора окружного суда рассматриваются товарищами прокурора палаты, и всякий судебный деятель знает, какая масса обвинительных актов поступает в палату с обвинительным пунктом, изменяемым рукою товарища прокурора палаты.

Наконец, нельзя упускать и местных условий. В этом отношении важны мотивы самой Государственной думы, которая говорит следующее: «Наконец, возложение предания суду на прокурорский надзор встречает серьезные препятствия в наших бытовых условиях. Близость прокурорского надзора к местной жизни, в особенности в провинции, с присущей ей борьбой партий и страстей может сама по себе поставить должностное лицо в крайне затруднительное, а нередко, в весьма щекотливое положение при осуществлении важной обязанности предания суду». Что же можно к этим словам добавить еще? Наконец, необходимость сознания товарищами прокурора, что есть начальство, которое проверит их работу, и этого не минует ни один обвинительный акт, должна действовать весьма спасительно на правильность их деятельности. По этому поводу в нашей комиссии законодательных предположений было сказано, что от суда всегда зависит исправить неправильную квалификацию товарища прокурора. Я не могу с этим согласиться. Ведь, по ст. 754 Устава уголовного судопроизводства, суд обязан поставить главный вопрос по обвинительному акту и может лишь второй вопрос поставить измененным, но первый вопрос всегда ставится согласно обвинительному акту. Если мы прибавим, что дело может слушаться в среде, где юридические понятия недостаточно развиты, а руководящее напутствие председателя недостаточно вразумительно, то станет очевидным, что первый вопрос может играть огромное значение. Что же касается ошибок прокуратуры в квалификации, то я опять сошлюсь на свою практику в Правительствующем Сенате. Те из присутствующих здесь лиц, с которыми я имел честь делить трудность кассационной деятельности, конечно, припомнят дело, где товарищ прокурора, поддерживавший обвинение и требовавший наказания для воронежского помещика Лутовинова, обвинявшегося в том, что он печатал свои собственные кредитные билеты и раздавал их местным рабочим для уплаты в содержимую им потребительную лавку, где эти билеты принимались с учетом 20 %,—когда состоялось обвинение, принес кассационный протест, в котором беззастенчиво доказывал, что в деянии Лутовинова нет признаков преступления. Поэтому я думаю, что те, которые согласятся не жаловаться на обвинительный акт, не требовать переноса его в судебную палату, будут рисковать многим, да и правосудие будет рисковать не малым. Говорят, что это будут сознающиеся в преступлении, ибо на суде сознается, как известно, одна треть. Но, господа, прежде всего нам неизвестна цифра тех, которые сознаются на предварительном следствии. Следовательно, цифра сознавшихся на суде нам ничего не говорит. Кроме того, сознание подсудимого на суде вовсе не есть признак, по которому можно сказать, что нечего предварительно разбирать вопрос 6 виновности в целях решения — предавать ли суду? Я, как старый судебный деятель, по опыту, скажу, что именно при собственном сознании и следует искать улик и доказательств преступления. Когда я был прокурором окружного суда, — а был я им долго, — если мне приходилось обвинять человека сознавшегося, я всегда говорил присяжным заседателям, что не буду касаться этого сознания и буду доказывать виновность подсудимого другими доказательствами, независимо от его сознания. Делал я это потому, что, зная жизнь, я понимал, что сознание подсудимого имеет целый ряд видов: человек может сознаться в меньшем для того, чтобы избегнуть ответственности за большее, например, обвиняясь в умышленном убийстве, говорить, что он признает себя виновным в убийстве, совершенном в запальчивости и раздражении; он может сознаться в преступлении и для того чтобы спасти близких и дорогих лиц, которые в действительности являются виновными; он может сознаться в преступлении под влиянием религиозного фанатизма. Мы знаем целый ряд случаев, когда последователи мрачных сект сознавались в не совершенных ими преступлениях, для того, чтобы «принять страдание» и этим самым получить венец мученический. Припомните громкий процесс Мироновича, обвиняемого в убийстве Сарры Беккер, в котором Семенова меняла четыре раза свое сознание, или недавний парижский процесс госпожи Стенель, тоже три раза существенно менявшей свои показания. Наконец, нередко сознание направлено на то, чтобы толкнуть судебную власть на ложный путь, заставить ее уйти с верной дороги и потерять нить правильно начатого исследования. Указывается на Венгерский кодекс и на два случая, когда дело безусловно идет без обряда предания суду, а именно, когда сознание согласно с обстоятельствами дела и когда человек застигнут на месте совершения преступления. Но, господа, это теоретические положения. Во-первых, что значит — согласно с обстоятельствами дела? Простите, если я припомню нашего знаменитого сатирика Щедрина, у которого человек, обвиняемый в краже, услышав, что присяжным ставится вопрос — согласно ли с обстоятельствами дела он совершил кражу — восклицает: «Боже мой! Да когда же можно украсть не согласно с обстоятельствами дела?» А что касается до застигнутого на месте преступления, то недаром надпись в старом венецианском суде гласила Recordatevi del povero fornaro (вспомните о несчастном мельнике), вызванная тем, что на месте преступления был найден мельник, с окровавленным ножом, осужден и казнен, а затем оказалось, что преступление совершил не он, но что, увидев умирающего, он выхватил из раны нож, думая помочь, и затем был схвачен и, невзирая на все свои оправдания, осужден. Но нам не предлагают и того, что есть в Австрийском кодексе. Нам говорят, что пройти через обряд предания суду будет зависеть совершенно от обвиняемого, т. е. от усмотрения обвиняемого: захочет он — пойдет в судебную палату, не захочет — не пойдет, на то его добрая воля. Господа, я думаю, что нельзя объем деятельности целого учреждения регулировать желанием отдельной личности, личным усмотрением частного лица. К чему же приведет этот проект при его практическом осуществлении, когда мы не будем никогда „впредь знать даже приблизительно, даже по статистическим данным, сколько дел пойдет в судебную палату, т. е. сколько обвиняемых захотят, чтобы дела их разбирались в обвинительной камере, и сколько не захотят? Очевидно, что деятельность целого учреждения, и притом такого важного, по взгляду Судебных уставов, учреждения ставить в зависимость от такого колеблющегося начала, едва ли возможно. Предположим, однако, что обвиняемые, сознавшиеся или желающие сознаться на суде, не будут возражать, но ведь таких одна треть. Итого, из 27 тыс. дел рассмотрению палаты будет все-таки подлежать 18 тыс. Взяв всю сумму в 18 тыс., разделив все между 9 палатами, где есть обвинительная камера, считая в каждой пять докладчиков, мы возложим по 33 дела в месяц на каждого. Но это не такой труд, чтобы они не могли внимательно и серьезно рассмотреть эти дела. Сошлюсь на уголовный кассационный департамент Сената. В кассационном департаменте каждый из нас докладывал и теперь, вероятно, докладывает по 12 дел в неделю, следовательно, 48 дел в месяц, не считая департаментских и апелляционных дел, и мы, слава богу, остались живы и не особенно плакались на свою судьбу.

Теперь возьмем вторую категорию предаваемых суду — тех, которые обжалуют обвинительные акты. Во-первых, для них срок их постановки пред судом увеличивается на одну неделю или более. Почему — это, вероятно, при постатейном обсуждении скажет Н. Н. Шрейбер, так как у него этот вопрос подробно разработан, и я не буду утруждать им вашего внимания. Те же прокуроры палат и старшие председатели, которые собирались в 1895 году в Петербурге, чтобы рассуждать о деятельности судебных палат, говорили, что такой порядок разовьет ябедничество, особенно в тех местностях, где народ привык к сутяжничеству, как, например, в Западном крае, где всякий непременно будет жаловаться, так что новый закон будет, в сущности, тщетным и цели не достигнет. Нельзя не принять во внимание этих соображений, тем более, что мы имеем пример этого: в Судебных уставах было установлено заявление неудовольствия на приговоры мировых судей, заявляемое на словах, без всяких мотивов. В 1886 году, согласно с моим представлением министру юстиции, Государственный совет отменил это право заявлять неудовольствие, и число дел, поступающих в мировые съезды по апелляции, в значительной степени уменьшилось. Теперь это сводится в сущности к тому же: мы опять даем право заявлять неудовольствие только не на приговор мирового судьи, а на обвинительный акт прокурора окружного суда. Затем, если стоять на житейской точке зрения, припомним и следующее. Ведь дело идет, конечно, о подсудимых, содержащихся под стражей, потому что для тех, которые не содержатся под стражей, эти якобы лишние 22–24 дня, в сущности, составляют неважную вещь. А вот содержащийся под стражей, ввиду свойства наших мест заключения, пребывает в особого рода академии, которую можно назвать и академией наук и академией искусств, потому что его здесь научат, и как следует действовать, чтобы избежать кары, и научат искусству, с каким нужно действовать. Опытные преподаватели, сотоварищи по заключению, конечно, будут говорить: «Жалуйся на обвинительный акт, пусть он пойдет в судебную палату; ты из-за этого просидишь самое большее месяц и 24 дня, но не забудь, что ведь это засчитается в приговор; следовательно, ты ничего не потеряешь, если тебя осудят, а если тебя не осудят, то тогда, конечно, это в значительной степени будет зависеть и от указаний твоего защитника; зачем же из-под него вынимать такое хорошее седло, такого борзого коня, как возможность ездить перед присяжными заседателями на том, что вот, мол, этот несчастный обвиняемый просидел напрасно много времени в предварительном заключении, значит он, во всяком случае, уже отбыл наказание, отстрадал. Так что, и так и этак — тебе будет выгодно жаловаться; пусть дело идет в судебную палату». Вот что будет практиковаться. Нельзя отрицать того, что едва ли кто-нибудь охотно согласится сказать: «Ну, судите меня, я не буду возражать». Ведь дело в том, что еще наш известный криминалист Спасович говорил, что надежда никогда не покидает обвиняемого: когда он совершил преступление, он надеется скрыть следы; когда следы открыты, он надеется, что его не заподозрят; когда его заподозрели, он надеется, что его не отдадут под суд; когда его предадут суду, он надеется, что его оправдают; когда его не оправдали, он надеется, что он будет помилован. И одно из звеньев этой цепи надежд есть надежда на то, что его не предадут суду. Притом что значит, собственно говоря, сознание на суде? Из английской практики, которая, конечно, для вас служит все же руководящим примером, мы знаем, как это надо понимать. Знаменитый английский судья, барон Поллок, обращаясь к подсудимому, спросил его: «Признаете вы себя виновным?» Тот сказал: «Да, признаю». Тогда этот настоящий типичный английский юрист сказал ему: «Постойте, я вас спрашиваю не о том, считаете ли вы себя, в глубине своей души, виновным, а о том, признаете ли вы все собранные против вас доказательства настолько неопровержимыми, чтобы не иметь возможности возражать на них? Подумайте!» Подсудимый подумал и сказал: «Нет, я себя в таком случае виновным не нахожу». Он был судом оправдан, и тогда судь я сказал ему: «Вы оправданы, но советую вам в другой раз не садиться на эту скамью»… Значит, улики, доказательства важны, а не собственное признание. Палаты будут, в сущности, обременены по-прежнему, во всяком случае в них будет не менее двух третей дел, поступающих ныне. Поэтому едва ли можно говорить о необходимости изменения порядка предания суду, установленного Судебными уставами, только для того, чтобы облегчить судебные палаты. Что значит обременение судебных палат? Я позволю себе вам указать, что судебные палаты находятся накануне реформы и притом не принципиальной реформы, а реформы внутреннего судопроизводства, которая весьма желательна и которую надо будет приветствовать. В проект, который представлен был статс-секретарем Муравьевым Государственному совету, вводятся присяжные особого состава, которые будут при окружных судах обсуждать все те дела, которые рассматриваются теперь в судебных палатах с сословными представителями. Таким образом, от судебных палат отпадет сразу огромная масса дел, и деятельность их облегчится. А затем, будем надеяться, что, наконец, мы будем иметь закон о печати, и этот закон будет основан на разумных началах, на том, что немцы называют objektiv-ver-fahren, т. е. будет судиться не человек за идею, которая им высказана, а книга, за то, что в ней высказано, и, следовательно, опять-таки производство упростится до крайности. Поэтому обременение судебных палат в будущем может измениться и помимо той радикальной реформы, о которой мы говорим.