Собрание сочинений в четырех томах. Том 3

И это уже не батюшка, а в сумраке смутно виднелся высокий красивый семинарист, готовившийся поступить в университет. И не семинарист, а артист. И почудился партер, молчаливо залитый желтеющими лицами, скованный напряжением внимания, подчиненного бархатному мощному голосу певца.

— Ну, будет тебе, — недовольно послышался такой обыденный, простой и такой крепкий в своей будничности голос матушки, что он покрыл певца, — лампу надо зажечь. Ишь, темно. Никогда не пел, а то распелся, а завтра в Пузовку с побором чем свет ехать.

Звякнуло стекло, загорелась спичка, и окна угрюмо почернели.

Девочка смотрит на отца большими удивленными глазами, и они блестят. О. Дмитрий в черной люстриновой рясе, странно и неуместно сидящей на его большом могучем теле, вешает гитару на стену и гладит головку девочке.

— Иди, Лидуша, спать.

Галина шла по молчаливой улице. На краю лаяли собаки. Слева темным краем заслоняли звездное небо спящие избы.

«...А они милые — и батюшка и матушка... У батюшки глаза совершенно черные... И матушка... гимназистка... Как странно все...»

И опять всплыло ощущение противоречивости, — не так, как-то иначе представляла она деревенского попа и матушку, и белых гусей, и улицу...

«Как?»

Она не умела ответить.

С утра училище было набито ребятишками, мужиками, бабами. Толклись и на крыльце, и под окнами стоял гул голосов.

Несмотря на раскрытые окна, в огромном классе тяжко. Бабы вытирают уголком платка красные лица; мужики с колеблющимися на носу капельками пота скребут во взмокших волосах.

— Не напирайте, пожалуйста. Ведь так записывать нельзя, задохнешься.

Посреди класса среди обступившей толпы Галину почти не видно. Усталая, красная, она заносит за столом в разграфленную книгу.

— Фамилия? звать? сколько лет?

Баба с клячеобразным лицом, прижав к столу мальчонка и наклоняясь за каждым словом — точно ворона кланяется, — роняет, как ворона, свое:

— Филимонка... пиши... звать-то, говорю... чего-сь?.. балуется... всем суседям настрял... чего-сь?.. ну ды, семой, семой годочек, об Николе зимнего восьмой подет... чего-сь? куды же я с им... одолел... а?.. ну ды, мужа нету, удова... настрял... пущай ходит... день-то в училище, а мне легше, а то за ним гляди да гляди...

— В училище отдают, чтоб учить, а не нянчиться... Он — маленький, нельзя принять; еще семи лет нету.

А ворона опять закланялась; и нос вороний, и голова черная, замотана платком, даром что духота.

— Ишь сказала!.. А мне-то куды с им... Большого ей подай!.. Большой везде пригожается, и с лошадьми пошли, и на поле, и дома руки найдут работу, большой и бабе нужен...

— Я говорю тебе... здесь не базар... По правилам нельзя принимать моложе семи лет... — ворона в такт кланялась: «так, так...» — а твоему Филимону только шесть. Ну, следующий.

Баба глядела на нее мудрым прощающим взглядом, по-вороньи повернула голову набок, загородила спиной мужика, ждавшего очереди и державшего за руку мальчика, нагнулась, подняла подол, достала из исподницы замызганный платочек, завязанный дважды в узелок, и, прижав живот к столу, сосредоточенно стала раздергивать узелок, развернула, взяла среди мелочи мятую, много раз сложенную, до неузнаваемости замызганную рублевую бумажку, любовно развернула ее и положила на записи, придержав рукой, чтобы не улетела, и сказала покровительственно-торжествующе:

— Ну, вот табе.

Галина глядела широкими глазами.

— Что такое?!

Баба опять подняла подол, запрятала стянутый в два узелка платочек.

— А об рожестве будем резать, гуська принесу, пушку на подушечку, хочь махонькую, а собьюсь для тебе... Чего-сь?..

Галина поняла, и не только лицо, уши загорелись, и шея под завитками налилась.

— Уйди... уйди сейчас!.. Что это?! Стыдно... — и сбросила с книги засаленную рублевку, — как не стыдно!

Баба поймала рублевку на краю стола и не то обиженно, не то изумленно воззрилась:

— Ты чаво?.. Ай белены объелась... Чево деньгами кидаесся... Богатая нашлась...

— Уходи... уходи, уходи, тебе говорят!.. Ну, что такое... скажите ей, чтоб она уходила...

— Уходи, баба, — загудели кругом мужики, — сказано, уходи. Рази можно при народе!.. Писарю — и тому при народе невозможно, ей-бо!.. Зараз по шее, как можно!..

И опять около стола бесконечные заветренные, полевые мужичьи, бабьи покорные голоса: Афиногенов, Талдыкина, Засупонников, Скоромыслов...

И откуда их столько! деревня не так велика, видно, из соседних... В горле пересохло, и приторно сладко во рту.

Господи, когда это кончится!..

Наконец, когда было принято пятьдесят четыре человека, Галина прекратила прием.

Мужики с непопавшими ребятами повздыхали, потолкались и повели ребятишек домой.

Бабы постояли, тоже повздыхали, иные всплакнули, вытирая покрасневшие глаза, разошлись, и класс опростался, открыв грязный, пыльный пол, и все стояла приторная духота. Остались три бабы, и около них три девочки и мальчик.

Две бабы стояли молча и равнодушно, дожидаясь чего-то, одна, брюхатая, с грязным ребенком на руках, стала визгливо кричать:

— Почему такое! У других принимают, а нашим местов нету. Фроську, известно, девка родила, взяли, а законного при матере, при отце гонют. Ишь ты, каки порядки завела. Много вас тут понаедут порядки заводить. Почему такое у богатых бесперечь все дети грамоте знают, а какой победней — местов нету? Кабы учитель, а то девка. Ей што! сунет лавошник гребешок ды лентов, хочь ночуй у ей. Почему такое учитель в Ульяновке всех принимал, а эта хвостом вертит — хи-хи-хи да ха-ха-ха... Куды же я с мальчонком... — и заплакала злыми, ядовитыми слезами.

— Как вы смеете!.. Что вы говорите... Василий, позовите старосту... выведите их!..

— А-а, — злорадно кричала баба, тряся ребенка, точно он был всему виною, — нескусно!.. На крове нашей жируете... Ишь взбухала себе каки палаты, помирать не надо...

Дни потянулись, принося одно и то же. Всходившее по утрам все позже и правее из-за крайней избы солнце заглядывало в окно длинными косыми, холодеющими лучами, а за стеной гвалт, шум, крики, топок, и когда она входила в класс, кислый воздух уже стоял, густой и тяжелый.