Собрание сочинений в четырёх томах. Том 4.

Как сердце материнское может ожесточиться до такой меры, чтобы от ребенка своего отказаться?

Или вовсе не материнское оно, ведь бывает же, что женщина и мать — понятия не совпадающие?

Эгоистка обыкновенная?

Ведь как бы ни трудно жилось, вот этой, например, Пошевой Фаине Ивановне, 1956 года рождения, — а допустить это можно, — не трудней же ей приходится, чем многим тысячам, живущим от нее неподалеку и нелегко, а вот ведь не бросающим своих детей?

А вдруг материнство, святая эта ипостась, тоже способно вырождаться? Нет, не вообще, не везде и сразу, а в отдельных женщинах, в отдельном роде, семействе?

Трудно вообразить себе обыкновенную женщину, которая бы написала вот такую расписку и потом, всю жизнь свою оставшуюся, не каялась бы, не терзала себя. Значит, женщина эта — не обыкновенная, выродок, чудовище, поганка без корней?

Отвечу на собственные вопросы.

Печальная эта истина, трудно с ней смириться, трудно принять, но истина потому и зовется истиной, что она правдива. Так вот — существует печальная истина, по которой и святые начала могут угасать, умирать, вырождаться.

Выяснить причины угасания, умирания и вырождения — дело не очень приятное, но нужное, важное.

Видеть красивое — всегда приятно.

Видеть ничтожное — больно. Оно слепит, оно вызывает отвращение. Любоваться ничтожным немыслимо, но препарировать его необходимо, иначе оно будет процветать. Ничтожное подобно опухоли — выяснив причины ее возникновения, опухоль надо лечить, а если нужно, оперировать. Так и тут.

Горько говорить о материнстве ничтожном, несостоявшемся, поруганном.

Но суждение о поруганном материнстве вовсе не означает неуважения к материнству истинному, прекрасному, достойному.

Стоит ли говорить вообще на эту тяжкую тему? — могут спросить меня. Ведь поруганное материнство составляет доли процента и не способно составить серьезной проблемы.

Согласиться бы с радостью, да не выходит. Безответственное рождение, безответственное материнство похожи на выстрел шрапнелью: оно поражает сразу многих.

Даже нерожденных.

* * *

Вера Надеждовна:

— Вот сколько думаю, сколько бьюсь, а никак понять не могу, никак не найду ответа: жизнь наша все лучше и лучше становится, спокойнее материально, если только хочешь, конечно, стремишься, каждый может себя обеспечить, если же говорить о помощи — обратись только, разве кто откажет, завод ли, колхоз, любое учреждение, — но вот никак не убывает, нет, никак меньше их не становится, наших ребятишек, без вины виноватых.

* * *

Кто же они, виноватые? Какие они?

Она вспоминает свое начало, полтора десятка лет тому назад. В моде тогда были плащи болонья, мало кто их имел, и вот приходит из роддома вместе с ребенком такая эффектная мамочка — в болонье, на модных каблуках-шпильках, вся из себя элегантная, приносит младенца, чтобы соблюсти последние формальности, поставить подпись под отказом, сходить с патронажной сестрой к нотариусу.

Пока дамочка ждала, женщины о своем говорили.

Вера Надеждовна сказала, между прочим, что вот, мол, они с мужем получили двухкомнатную квартиру, одна дочка у них есть, неплохо бы и о сыне подумать — так, обычный женский разговор, не больше, не меньше, — но кто же квартире не радуется, кто не связывает с ней своих намерений.

И вот эта эффектная дамочка в модной болонье и на шпильках вдруг гордо так говорит:

— А у меня трехкомнатная квартира!

Разговор как осекло, все замолчали, хотя на языке вопрос вертелся: «И что же единственного своего ребенка сдаешь?» Знали уже по бумагам — ребенок единственный, первый.

Сходила дамочка к нотариусу, поставил точку в судьбе собственного ребенка, стала прощаться — не с ним, а с сотрудницами, — Вера Надеждовна ей и говорит:

— Покормите хоть последний раз грудью дитя-то собственное!

Та не смутилась ни чуточки, воскликнула:

— Что вы! Я его и в роддоме-то не кормила.

Кивнула, прикрыла за собой дверь и навек исчезла.

Вариант первый: приехала, беременная, из Читы к сестре, пожила тут несколько месяцев, родила ребенка, отказалась от него, махнула хвостом, заметая следы, и вернулась назад, в свой город. Вариант эгоистки, потерявшей совесть.

— Замела следы? — сомневаюсь я. Ребенка, это был мальчик, усыновили добрые люди, а в таких случаях, по законодательству, матери, если она даже очень захочет, о ребенке ничего не узнать. При таком раскладе, выходит, скрыть материнство куда легче, чем скрыть отцовство…

Впрочем, речь сейчас не об этом. Речь о природе — если это природа! — такого материнства. Вопросы рождаются прямые, но закономерные: материнство ли это вообще? Почему надо надеяться лишь на суд совести в таких ситуациях? Отчего женщина, подобная моднице на шпильках, освобождена от всякой моральной и материальной ответственности? Возможна ли вообще ответственность?

И еще: какова мораль этой женщины? До каких степеней изолгалась она перед близкими — ведь есть же и близкие у нее? Кто ее учителя? А мать, чему научила она? Или в личной судьбе образовался излом такой драматической силы, что пришлось избавиться от сына? Это, впрочем, звучит смешно, ибо с точки зрения нормальной психологии изломом таким, вызывающим понимание, может служить лишь собственная смерть или неизлечимая болезнь при родственной пустоте вокруг.

Об этом речи, выходит, нет.

Речь идет о постыдстве, о казни материнства, женщиной, способной рожать.

* * *

Вариант первый предполагает человеческую подлость, в данном случае сугубо женскую подлость — и больше ничего.

Никаких оправданий нет и быть не может.

Налицо признаки благополучия — материального, имеется в виду, — умысла, осквернения материнства, боязнь за собственную судьбу, точнее — за собственную шкуру.

Подлее этого трудно придумать.

Вариант второй имеет, так сказать, привходящие обстоятельства.

Нельзя сказать, чтобы обстоятельства эти вызывали сочувствие, приязнь, скидку, — ни в коем случае. Современное законодательство признает их отягчающими обстоятельствами, и это вполне справедливо.

Однако они есть, и это очевидно.

Что за обстоятельства?

Беспутная, порой развратная жизнь и пьянство.

Сразу сделаю необходимую и важную, на мой взгляд, оговорку. О пьянстве много говорят, много пишут. Ясное дело, прежде всего беспокоят прогулы — как следствие пьянства, плохая, некачественная работа, дисквалификация людей: что может доброго сделать человек с трясущимися руками и мутным взглядом? Пьяному, гласит народная мудрость, море по колено, ему все легко: от оскорбления, мордобоя до воровства, до домашнего террора, до нарушения самой святой истины.