Собрание сочинений в четырёх томах. Том 4.
Шрифт:
Потом, спустя время, возникнет правильное решение: во имя спасительной неправды ни за что не ставить милицейский штамп о прописке прямо на свидетельство о рождении. Штампик ставят теперь на листок, приклеенный к свидетельству. Оно не паспорт, в конце концов листок можно — и нужно — оторвать, охватив чистотой первый в жизни человека официальный документ.
Но это — потом.
Тогда мальчик молчал, опустив голову.
Что должна была делать она?
Вмешаться в обстоятельства, включить себя, свои поступки и свое отношение. Все вместе это называется человеческим участием.
Вера Надеждовна знала возможные пути малышни — они
Выспросила про самое последнее и, значит, главное: зовут Колей, интернат там-то. По праздникам и выходным ребята разбредаются кто куда — к бабушкам, к теткам, друзьям, в школе их остается немного, и вот он добился разрешения поехать в город, погулять, сходить в театр или киношку. А на душе было это, она понимала его, — узнать про родных.
Расстались знакомыми, не более того, но что значит знакомство с новым, взрослым, человеком для одинокого парнишки шестнадцати с половиной лет?
Про возраст и про то, что учится он в девятом классе, она узнала в первом разговоре, к которому про себя без конца возвращалась. Через год мальчишке начинать собственную, без опыта, жизнь, а он вот растерянный, тихий, не вполне уверенный в себе.
До сих пор жил, как жилось, не крепко, пожалуй, задумываясь над возможным, а теперь наступает время выбора. Ищет родных — что же это иное, если не интуитивный, неосознанный поиск опоры и, выходит, выбора. Сам не понимает; ищет других, но по правде-то ищет самого себя. Смысла собственного присутствия на этой земле: чей я, для чего?
Нет, Вера Надеждовна понимала, что пока все эти мысли не настигли Колю, если они и присутствуют в нем, то неосознанно, недодуманы до предельной ясности, это придет с годами, а чтоб пришло добрее, многозначнее — надо ему помогать.
— Приходи, обязательно приходи, — говорила на прощание, а чтобы хоть как-то привязать, заставить прийти не по охоте, так по обязанности, сунула книжку какую-то. — В воскресенье и приходи!
Он пришел. Как будто умытый.
Когда радостей мало, самая негромкая звучит фанфарами, искрится красками, обещает, манит. Знакомство со взрослой женщиной, новое знакомство, было в радость.
Она уже знала, что делать. Привела домой. Усадила за стол: семейный обед — муж, дочка, сама, четвертый — Коля.
Это уже серьезная привязка, если, конечно, все порядочно, по высшему счету.
Что это значит?
А то, что человек в этом возрасте и в этом состоянии предельно обостренно чувствует всякую фальшь, и самый высший грех, который возможен тут, — неискренность. Не умом, не слухом, душой и сердцем слушает и слышит он всякое слово, интонацию, видит выражение лица не только в определенных, законченных формах — улыбка, сердитость, сосредоточенность, — но и в едва уловимых нюансах, которых обычный человек в обычных ситуациях попросту не замечает.
Какие чувства труднее всего спрятать? Жалость?
Нет, для этого хватает житейского опыта. Сострадание, сочувствие — вот что спрятать труднее всего, и старание не всегда помогает при этом. Может, из-за того, что сострадание и сочувствие самые естественные из всех?
Говорили о жизни, говорили о книгах, говорили о фильмах и так, о всяких пустяках, не избегали говорить и о Колиной интернатовской, а перед тем — детдомовской жизни: ровно, без усиленного внимания и повышенного интереса.
Хочу заметить, между прочим, считая это
важным обстоятельством: Вера Надеждовна — женщина отнюдь не экзальтированная, ее эмоциональность не взрывчата, не спонтанна; чувства таких людей живут долго, если не постоянно, и температура этих чувств осмысленно высока. На таких женщин можно положиться — и в работе, и во всем остальном.Так вот, не было причитаний, жалости, аффектации.
Было сострадание, сочувствие — скрытое, а потому — действенное.
Все было подлинным, а значит — сильным.
Вера Надеждовна съездила в интернат, представилась, попросила не беспокоиться за Колю, когда уезжает в город, и на выходные отпускать со спокойным сердцем: он у друзей.
Говорили они и про Дом, про малышей, которые прописаны там, про их матерей.
Говорили, Коля спрашивал. Это не были расспросы с пристрастием: многое хранила даже не память, нет, — ощущение. Он как бы уточнял то, что берегло чувство.
Ощущение из главных: их было всегда много, он не помнил одиночества — не понимал, что это значит — в буквальном смысле слова. Еще помнились праздники — их ритмичное постоянство. Надо было набраться терпения, и снова являлся Дед Мороз, с мешком гостинцев — в серебряных, золотых обертках еще и конфеты, хотя даже сами бумажки были замечательной ценностью. А если подождать еще — за окном играла музыка: бухал барабан, и натужно раздувал щеки трубач, приходил Первомай с праздничным обедом. А осенью, в слякоть, на улице развешивали флаги — горел кумачом Октябрь.
Потом он помнил автобусы, нестрашные, но неотвратимые переезды, после которых все начиналось по-новому, будто бы совсем не продолжая старое: собирать начинали задолго, подгоняли обувку, одежку, пальтишки, потом сажали в автобус и куда-то везли. Это ощущение обозначено постепенностью: сначала как-то смутно, потом яснее, наконец автобус запомнился совсем ясно, со всеми подробностями, главное среди которых — цвет. Автобус был сине-зеленым.
Слушая Колю, повторяя затем, после отъезда, его слова, Вера Надеждовна, как археолог, восстанавливала про себя пласты Колиной жизни. Автобусы — это переезды: из Дома — в дошкольный детдом, из дошкольного — в школьный, затем еще в один, наконец — в интернат, мало чем отличимый от школьного детдома.
Они сближались от встречи к встрече. Тяжести Вера Надеждовна не ощущала, но вот облегчение — почувствовала, поняла. У Коли складывались свои отношения с мужем и с дочкой, в которых она могла уже не участвовать. Он проводил у них выходные, встречи становились привычными.
Но однажды Коля все же спросил:
— Кто мои родители? Где?
Попросил:
— Помогите!
Надо ли?
Она сомневалась, мучила себя вопросами: что это даст? Не станет ли хуже Коле от этого знания? Ясное дело, жизнь его будет сложнее, возникнут новые, самые трудные отношения, которых ведь избегали многие годы взрослые, а потому — сознательные люди.
Но Колина судьба, помимо воли, уже была для Веры Надеждовны чем-то гораздо большим, чем просто человеческая история. Он стал как бы концентрированным выражением смысла ее работы. А значит, смысла жизни.
До сих пор она видела и знала лишь обездоленных малышей. И вот наконец встретила малыша выросшего. Судьба покинутого человека предстала перед ней пусть не в завершенном, так в развившемся виде. И ей самой хотелось узнать — не столько для Коли, сколько для себя, — как выглядят, что думают, что говорят и чувствуют родители, забывшие о собственном сыне. Как так устроены они? И что за непоправимые беды толкают их на такие беспощадные решения?