Собрание сочинений в девяти томах. Том 4. Купол надежды
Шрифт:
Где же недавние видения? Аэлита, Танага, Шварценберг? Впрочем, профессор, кажется, не появлялся. Но где Шульц, Мишель?
Нет ничего сложнее процессов, происходящих в мозгу человека. Травма может изменить взаимодействие нейронов, и в результате: мнимая действительность, потеря памяти, безответственные поступки или слова…
Но, проснувшись, Анисимов после сумеречного затемнения, почувствовал в себе необыкновенную ясность ума – и вовсе он не в немецком госпитале, а в судовом лазарете ледокола!
Но почему он говорил с Аэлитой? Или это тоже ему пригрезилось?
Дверь
И сразу, как от толчка, он вспомнил все.
Они со Спартаком прошли в глубь Малого Грота, чтобы убедиться в исходе эксперимента – свод выдержал. Рабочие почти все уже ушли. Задержались лишь немногие, приветствуя командора.
И вдруг электрический свет погас…
Когда-то черной осенней ночью молодого профессора Анисимова заставили спуститься в бомбоубежище. На пустынных улицах Ленинграда – полное затемнение, дом давно без электричества. В подвал пробирались ощупью. И тогда загрохотало вокруг, как в ночном лесу во время грозы. Но там хоть молнии ослепляют. А тут лишала зрения тьма. И казалось, все дрожит и рушится кругом: этажи, стены, сама земля. Оглушали невидимые взрывы бомб и близкая артиллерийская пальба.
И эта давняя картина ожила в сознании академика здесь, в искусственном гроте, где непроглядная тьма громыхала, дробилась, оглушала.
«Рушится свод, – успел подумать Анисимов. – Грот нельзя строить под единым сводом!»
Потом Анисимова больно ударило в плечо, задело голову, и он упал, потеряв сознание.
Он уже не видел, как Спартак, заваленный вместе с ним льдинами, уперся плечом в одну из них, чтобы не дать ей раздавить академика. Фонарик на поясе Спартака освещал их ненадежное убежище – подобие шатра, образованного льдинами.
Аэлита смотрела на Анисимова, и глаза ее лучились:
– Николай Алексеевич! Наконец-то! Я так ждала!
– Я долго спал?
– Меньше, чем Спартак, но часов шестнадцать спали.
– Я видел вас во сне.
– Нет, Николай Алексеевич, вы не во сне меня видели. Я, вот как сейчас, была с вами. Честное слово!
– Я допускал это. Гипотетически, – и он замолчал.
Больше всего Аэлита беспокоилась, что он спросит, как она тут оказалась? А он не спрашивал. Она боялась, что московские неприятности станут для него новыми потрясениями. И потом… потом Аэлите не хотелось признаваться Николаю Алексеевичу, что она прилетела сюда не просто к нему, а по поручению секретаря парткома.
– Я помню все, – сказал Анисимов как бы после раздумья.
– Все? Все? Честное слово?
– И даже последние ваши слова в ответ на безответственное предложение в бессознательном состоянии.
– Как вы можете так! Я все глаза проплакала, думая о вас.
– Значит, не забыли?
– Я? Никогда!
– Не люблю этого слова, В нем заложено отрицание. Куда лучше всегда.
– И я хочу всегда, всегда… с вами.
– Значит – не утешение умирающему?
– Нет!
Это планы живущих!– Это хорошо звучит. Наклонитесь ко мне. Вот так.
– Ой, Николай Алексеевич! Вы, значит, в самом деле поправляетесь! Я так счастлива!
– Что же мне тогда говорить? – ответил он ее словами, прозвучавшими когда-то при первой их встрече на фоне Эльбруса.
А о том, почему Аэлита оказалась на корабле, так и не было сказано ни слова.
И только когда Анисимов окончательно поправился и Танага заявил, что «чрезвычайно доволен его судьбой», Аэлита появилась в палате, смущенная и сама не своя.
– Ну что еще? – сидя на койке, с улыбкой спросил Анисимов, деланно хмуря брови и снова любуясь Аэлитой.
– Я должна признаться вам…
– Нет! Это я должен вам признаться, став на колено. Я уже могу, – и он сделал движение, но Аэлита удержала его:
– Вы шутите, а я серьезно. Вот, – и она протянула письмо.
– Что это?
– Письмо от партийного комитета вашего института.
– Как? Разве почта работает? Почему без марки? Доплатное?
– Да. Почта – через космос. И почтальон перед вами. Или, вернее, нарочный.
– Нарочный? Нарочная? – повторял Анисимов, вертя письмо. – Нарочная вы! Вот вы кто, родная моя.
Он разорвал конверт и пробежал письмо глазами. Он обладал завидным даром фотографического чтения, воспринимая весь текст сразу, не прочитывая его слово за словом, строка за строкой.
Академик нахмурился и вцепился рукой в бороду, зажал ее в кулак.
– Я не знал, что вы приедете, я бы сбрил, – вдруг непоследовательно сказал он, стараясь скрыть овладевший им гнев.
– Ну вот! Вы рассердились. Я так этого боялась.
– А вы думаете, я не должен был сердиться? Нонсенс!
– Нет. Я про себя. Вы могли на меня… Честное слово!
– Это за что же? – строго спросил Анисимов.
– За то, что я не просто к вам прилетела, как к дорогому мне человеку, а с поручением.
– Ну, знаете ли, девочка моя! Вы произнесли, как мне показалось в бреду, золотые слова Льва Толстого.
– Я могу их повторить: «Любить – значит жить жизнью того, кого любишь»!
– Так разве это не моя жизнь! – потряс письмом академик. – Ваш поступок для меня лучшее доказательство осуществимости моих несуразных мечтаний.
– Да? – робко прошептала Аэлита.
– Можно понять юных влюбленных, готовых на все, чтобы свидеться. Но насколько ценнее, значительнее готовность подняться хоть к звездам, чтобы защитить дело близкого человека. Я не ошибся?
– Нет, Николай Алексеевич, нет, милый, не ошиблись! Нет у меня никого ближе вас.
Они сидели друг против друга и зачем-то передавали из рук в руки письмо из Москвы.
Глава восьмая. Повышение
Дама-референт, сидевшая в приемной директора института, позвонила в партком Нине Ивановне Окуневой и передала, что профессор Ревич просит, если у нее нет более важных дел, заглянуть в кабинет директора.