Собрание сочинений в пяти томах
Шрифт:
Могу ли я печатать записки, подаренные мне?
Могу. Печатаю. Доктор Бомгард.
1927 г. Осень
Белая гвардия
Посвящается Любови Евгеньевне Белозерской [49]
Часть первая
Пошел мелкий снег и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось с снежным морем. Все исчезло.
— Ну, барин, — закричал ямщик, — беда: буран!
И судимы были мертвые по написанному в книгах, сообразно с делами своими… [50]
49
Посвящается Любови Евгеньевне Белозерской. — Л. Е. Белозерская (1895–1987) — в 1924–1932 гг. жена М. А. Булгакова.
50
И
1
Велик был год и страшен год по Рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй [51] . Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская — вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс.
Но дни и в мирные и в кровавые годы летят как стрела, и молодые Турбины не заметили, как в крепком морозе наступил белый, мохнатый декабрь. О, елочный дед наш, сверкающий снегом и счастьем! Мама, светлая королева, где же ты?
51
Велик был год… от начала же революции второй. — За неполных полтора года в Киеве несколько раз сменились власти; все эти перемены в той или иной степени упоминаются в романе:
— 31 октября (13 ноября) 1917 г. после нескольких дней боев за установление советской власти власть переходит к Центральной Раде (прим. 74), которая 7 (20) ноября провозглашает Украинскую Народную Республику (ниже — УНР) в составе федеративной Российской республики, а 11 (24) января 1918 г. объявляет УНР независимым от России государством;
— 26 января (8 февраля) 1918 г. Киев взят советскими войсками;
— 1 марта 1918 г. в город вступает германская оккупационная армия; восстанавливается власть Центральной Рады;
— 29 апреля 1918 г. — правительство Центральной Рады разогнано немецкой военной администрацией. К власти приходит П. П. Скоропадский — «гетман всея Украины», глава провозглашенной им «Украинской державы»;
— 14 ноября 1918 г. — начало антигетманского восстания, поднятого Директорией (см. прим. 60); 14 декабря 1918 г. войска Директории занимают Киев, провозглашено восстановление УНР;
— 5 февраля 1919 г. — Киев занят Красной Армией.
Действие романа начинается за два дня до взятия Киева силами Директории, то есть 12 декабря 1918 г., и завершается в начале февраля 1919 г. — в канун вторичного занятия города большевиками.
Через год после того, как дочь Елена повенчалась с капитаном Сергеем Ивановичем Тальбергом, и в ту неделю, когда старший сын, Алексей Васильевич Турбин, после тяжких походов, службы и бед вернулся на Украину в Город, в родное гнездо, белый гроб с телом матери снесли по крутому Алексеевскому спуску на Подол [52] , в маленькую церковь Николая Доброго, что на Взвозе.
Когда отпевали мать, был май, вишенные деревья и акации наглухо залепили стрельчатые окна. Отец Александр [53] , от печали и смущения спотыкающийся, блестел и искрился у золотеньких огней, и дьякон, лиловый лицом и шеей, весь ковано-золотой до самых носков сапог, скрипящих на ранту, мрачно рокотал слова церковного прощания маме, покидающей своих детей.
52
…в ту неделю, когда старший сын, Алексей Васильевич Турбин… вернулся на Украину в Город… белый гроб с телом матери снесли по крутому Алексеевскому спуску на Подол… — Прообразом семьи Турбиных по многим признакам может считаться семья Булгаковых, которая к 1918 г. состояла из матери — Варвары Михайловны (отец умер в 1907 г.) и детей — Михаила, Веры, Надежды, Варвары, Николая, Ивана, Елены. М. Булгаков вернулся в Киев в начале марта 1918 г., после освобождения от врачебной службы в земстве в Смоленской губернии. Его мать умерла не в 1918 г., а спустя четыре года, в феврале 1922 г.; летом 1918 г. она, после одиннадцати лет вдовства, вышла замуж за доктора И. П. Воскресенского. Очевидно неслучайное происхождение фамилии героев в романе — девичья фамилия бабки писателя по линии матери — Турбина.
53
Отец Александр… — Прообразом отца Александра был духовник М. Булгакова А. А. Глаголев, священник киевской церкви Николы Доброго.
Алексей, Елена, Тальберг, и Анюта, выросшая в доме Турбиной, и Николка, оглушенный смертью, с вихром, нависшим на правую бровь, стояли у ног старого коричневого святителя Николы. Николкины голубые глаза, посаженные по бокам длинного птичьего носа, смотрели растерянно, убито. Изредка он возводил их на иконостас, на тонущий в полумраке свод алтаря, где возносился печальный и загадочный старик Бог, моргал. За что такая обида? Несправедливость? Зачем понадобилось отнять мать, когда все съехались, когда наступило облегчение?
Улетающий в черное, потрескавшееся небо Бог ответа не давал, а сам Николка еще не знал, что все, что ни происходит, всегда так, как нужно, и только к лучшему.
Отпели, вышли на гулкие плиты паперти и проводили мать через весь громадный город на кладбище, где под черным мраморным крестом давно уже лежал отец. И маму закопали. Эх… эх…
Много лет до смерти, в доме № 13 по Алексеевскому спуску [54] , изразцовая печка в столовой грела и растила Еленку маленькую, Алексея старшего и совсем крошечного Николку. Как часто читался у пышущей жаром изразцовой площади «Саардамский Плотник» [55] , часы играли гавот, и всегда в конце декабря пахло хвоей,
и разноцветный парафин горел на зеленых ветвях. В ответ бронзовым, с гавотом, что стоят в спальне матери, а ныне Еленки, били в столовой черные стенные башенным боем. Покупал их отец давно, когда женщины носили смешные, пузырчатые у плеч рукава. Такие рукава исчезли, время мелькнуло, как искра, умер отец-профессор, все выросли, а часы остались прежними и били башенным боем. К ним все так привыкли, что, если бы они пропали как-нибудь чудом со стены, грустно было бы, словно умер родной голос и ничем пустого места не заткнешь. Но часы, по счастью, совершенно бессмертны, бессмертен и «Саардамский Плотник», и голландский изразец, как мудрая скала, в самое тяжкое время живительный и жаркий.54
…в доме № 13 по Алексеевскому спуску… — Дом этот довольно точно описан в «Белой гвардии» и «Днях Турбиных»; в действительности он имеет адрес — Андреевский спуск, № 13 (впервые указано в рассказе В. Некрасова «Дом Турбиных». — Новый мир. 1967. № 8. С. 132–142). Здесь семья Булгаковых жила с 1906 г. Многие киевские реалии даны в романе с небольшой трансформацией в названии. Так, известный цветочный магазин «Flora» (получавший, судя по его рекламе, цветы из Ниццы — см.: Весь Киев на 1914 г. Ст. 1265) в романе — «Ниццкая флора», улица Мало-Подвальная — Мало-Провальная, и т. п.
55
«Саардамский плотник» — роман П. Р. Фурмана (1849) о юности Петра I. До 1914 г. многократно переиздавался (см.: Яновская Л. «Саардамский плотник». — В мире книг. 1977. № 1. С. 92).
Вот этот изразец, и мебель старого красного бархата, и кровати с блестящими шишечками, потертые ковры, пестрые и малиновые, с соколом на руке Алексея Михайловича, с Людовиком XIV, нежащимся на берегу шелкового озера в райском саду, ковры турецкие с чудными завитушками на восточном поле, что мерещились маленькому Николке в бреду скарлатины, бронзовая лампа под абажуром, лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, «Капитанской дочкой», золоченые чашки, серебро, портреты, портьеры, — все семь пыльных и полных комнат, вырастивших молодых Турбиных, все это мать в самое трудное время оставила детям и, уже задыхаясь и слабея, цепляясь за руку Елены плачущей, молвила:
— Дружно… живите.
Но как жить? Как же жить?
Алексею Васильевичу Турбину, старшему, — молодому врачу — двадцать восемь лет. Елене — двадцать четыре. Мужу ее, капитану Тальбергу, — тридцать один, а Николке — семнадцать с половиной. Жизнь-то им как раз перебило на самом рассвете. Давно уже начало мести с севера, и метет, и метет, и не перестает, и чем дальше, тем хуже. Вернулся старший Турбин в родной город после первого удара, потрясшего горы над Днепром. Ну, думается, вот перестанет, начнется та жизнь, о которой пишется в шоколадных книгах, но она не только не начинается, а кругом становится все страшнее и страшнее. На севере воет и воет вьюга, а здесь под ногами глухо погромыхивает, ворчит встревоженная утроба земли. Восемнадцатый год летит к концу и день ото дня глядит все грознее и щетинистей.
Упадут стены, улетит встревоженный сокол с белой рукавицы, потухнет огонь в бронзовой лампе, а «Капитанскую дочку» сожгут в печи. Мать сказала детям:
— Живите.
А им придется мучиться и умирать.
Как-то, в сумерки, вскоре после похорон матери, Алексей Турбин, придя к отцу Александру, сказал:
— Да, печаль у нас, отец Александр. Трудно маму забывать, а тут еще такое тяжелое время. Главное, ведь только что вернулся, думал, наладим жизнь, и вот…
Он умолк и, сидя у стола, в сумерках, задумался и посмотрел вдаль. Ветви в церковном дворе закрыли и домишко священника. Казалось, что сейчас же за стеной тесного кабинетика, забитого книгами, начинается весенний, таинственный, спутанный лес. Город по-вечернему глухо шумел, пахло сиренью.
— Что сделаешь, что сделаешь, — конфузливо забормотал священник. (Он всегда конфузился, если приходилось беседовать с людьми.) — Воля Божья.
— Может, кончится все это когда-нибудь? Дальше-то лучше будет? — неизвестно у кого спросил Турбин.
Священник шевельнулся в кресле.
— Тяжкое, тяжкое время, что говорить, — пробормотал он, — но унывать-то не следует…
Потом вдруг наложил белую руку, выпростав ее из темного рукава ряски, на пачку книжек и раскрыл верхнюю, там, где она была заложена вышитой цветной закладкой.
— Уныния допускать нельзя, — конфузливо, но как-то очень убедительно проговорил он. — Большой грех — уныние… Хотя кажется мне, что испытания будут еще. Как же, как же, большие испытания, — он говорил все увереннее. — Я последнее время все, знаете ли, за книжечками сижу, по специальности, конечно, больше всего богословские…
Он приподнял книгу так, чтобы последний свет из окна упал на страницу, и прочитал:
— «Третий ангел вылил чашу свою в реки и источники вод; и сделалась кровь» [56] .
2
Итак, был белый, мохнатый декабрь. Он стремительно подходил к половине. Уже отсвет Рождества чувствовался на снежных улицах. Восемнадцатому году скоро конец.
Над двухэтажным домом № 13, постройки изумительной (на улицу квартира Турбиных была во втором этаже, а в маленький, покатый, уютный дворик — в первом), в саду, что лепился под крутейшей горой, все ветки на деревьях стали лапчаты и обвисли. Гору замело, засыпало сарайчики во дворе, и стала гигантская сахарная голова. Дом накрыло шапкой белого генерала, и в нижнем этаже (на улицу — первый, во двор под верандой Турбиных — подвальный) засветился слабенькими желтенькими огнями инженер и трус, буржуй и несимпатичный, Василий Иванович Лисович [57] , а в верхнем — сильно и весело загорелись турбинские окна.
56
«Третий ангел… и сделалась кровь». — Откровение Иоанна Богослова. 16:4.
57
Василий Иванович Лисович. — Прототипом Василия Ивановича Лисовича был, очевидно, Василий Павлович Листовничий — владелец дома № 13 по Андреевскому спуску.