Собрание сочинений в пяти томах

— Извозчику завтра вечером одну, — разговаривал сам с собой Василиса, — все равно ехать, и, конечно, на базар.

Он бережно отложил в сторону фальшивые, предназначенные извозчику и на базар, а пачку спрятал за звенящий замок. Вздрогнул. Над головой пробежали шаги по потолку, и мертвую тишину вскрыли смех и смутные голоса. Василиса сказал Александру II:

— Извольте видеть: никогда покою нет…

Вверху стихло. Василиса зевнул, погладил мочальные усы, снял с окон плед и простыню, зажег в гостиной, где тускло блестел граммофонный рупор, маленькую лампу. Через десять минут полная тьма была в квартире. Василиса спал рядом с женой в сырой спальне. Пахло мышами, плесенью, ворчливой сонной скукой. И вот, во сне, приехал Лебідь-Юрчик верхом на коне и какие-то Тушинские Воры с отмычками вскрыли тайник. Червонный валет влез на стул, плюнул Василисе в усы и выстрелил в упор. В холодном поту, с воплем вскочил Василиса и первое, что услыхал, — мышь с семейством, трудящуюся в столовой над кульком с сухарями, а затем уже необычайной нежности гитарный звон через потолок и ковры, смех…

За потолком пропел необыкновенной мощности и страсти голос, и гитара пошла маршем.

— Единственное средство — отказать от квартиры, — забарахтался в простынях Василиса, — это же немыслимо. Ни днем, ни ночью нет покоя.

Идут и поют юнкера Гвардейской школы!

— Хотя, впрочем, на случай чего… Оно верно, время-то теперь ужасное. Кого еще пустишь, неизвестно, а тут офицеры, в случае чего — защита-то и есть. Брысь! — крикнул Василиса на яростную мышь.

Гитара… гитара… гитара…

* * *

Четыре огня в столовой люстре. Знамена синего дыма. Кремовые шторы наглухо закрыли застекленную веранду. Часов не слышно. На белизне скатерти свежие букеты тепличных роз, три бутылки водки и германские узкие бутылки белых вин. Лафитные стаканы, яблоки в сверкающих изломах ваз, ломтики лимона, крошки, крошки, чай…

На кресле скомканный лист юмористической газеты «Чертова кукла» [80] . Качается туман в головах, то в сторону несет на золотой остров беспричинной радости, то бросает в мутный вал тревоги. Глядят в тумане развязные слова:

80

«Чертова кукла». — Булгаков имеет в виду реальное издание — юмористическую газету «Чертова перечница», в состав редакции которой входили А. Аверченко, А. И. Куприн, И. Василевский (Не-Буква), А. Бухов, Л. Никулин, П. Пильский и др. Основанная в Петрограде, газета с середины 1918 г. стала выходить в Киеве. См. о ней специальную статью М. Петровского в киевской газете «Культура і жіття» от 4 сентября 1988 г.

Голым профилем на ежа не сядешь! [81]

— Вот веселая сволочь… А пушки-то стихли. А-стра-умие, черт меня возьми! Водка, водка и туман. Ар-ра-та-там! — Гитара.

Арбуз не стоит печь на мыле [82] , Американцы победили [83] .

Мышлаевский, где-то за завесой дыма, рассмеялся. Он пьян.

Игривы Брейтмана остроты [84] , И где же сенегальцев роты?

81

Голым профилем на ежа не сядешь! — Эпиграф к газете «Чертова перечница» № 6 (29 ноября 1918 г.). См. также прим. 98.

82

Арбуз не стоит печь на мыле… — первые строки «Азбуки Чертовой перечницы», помещенной в № 6 (с. 3) газеты. Азбука эта (как и «Советская азбука» Маяковского, написанная в том же году) восходила к «Семинарской азбуке», популярной (в гимназическом, семинарском и юнкерском фольклоре) по крайней мере с XIX в., но до сих пор не опубликованной. Первая строка «Семинарской азбуки» имела «нейтральный» характер, вторая (начинаясь с той же буквы) — непристойный. В «Азбуке Чертовой перечницы» иногда прямо цитируются строки «Семинарской азбуки» (например: «Давид играл на лире звучно…»), иногда в измененном виде целые строфы: «Хамить в гостиной некрасиво, // Но [явный эвфемизм. — Я. Л., А. Р.] Троцкий в бой идет спесиво» (ср.: «Войска на бой идут спесиво, // Вонять в гостиной некрасиво»).

83

…Американцы победили. — В 1917 г. в войну на стороне Антанты вступили США; в летне-осеннем наступлении 1918 г. на Западном фронте свежие американские войска явились важным фактором победы.

84

Игривы Брейтмана остроты… — Брейтман Г. Н. — писатель-юморист, живший в Киеве.

— Где же? В самом деле? Где же? — добивался мутный Мышлаевский.

Рожают овцы под брезентом, Родзянко будет президентом [85] .

— Но талантливы, мерзавцы, ничего не поделаешь!

Елена, которой не дали опомниться после отъезда Тальберга… от белого вина не пропадает боль совсем, а только тупеет, Елена на председательском месте, на узком конце стола, в кресле. На противоположном — Мышлаевский, мохнат, бел, в халате, и лицо в пятнах от водки и бешеной усталости. Глаза его в красных кольцах — стужа, пережитый страх, водка, злоба. По длинным граням стола с одной стороны Алексей и Николка, а с другой — Леонид Юрьевич Шервинский, бывшего лейб-гвардии уланского полка поручик, а ныне адъютант в штабе князя Белорукова [86] , и рядом с ним подпоручик Степанов, Федор Николаевич, артиллерист, он же, по александровской гимназической кличке, — Карась.

85

…Родзянко будет президентом. — Родзянко М. В. (1859–1924) — председатель III и IV Государственной думы в 1911–1917 гг., во время Февральской революции — председатель Временного комитета Государственной думы. В монархических кругах относились к Родзянко неодобрительно, считая его одним из главных виновников краха империи и приписывая ему честолюбивые устремления стать главой государства.

86

…Леонид Юрьевич Шервинский… адъютант в штабе князя Белорукова

… — Прототипом Л. Ю. Шервинского был, по-видимому, друг дома Булгаковых Ю. Л. Гладыревский (см.: Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. С. 73). В пьесе «Белая гвардия (Дни Турбиных)» Шервинский изображен как адъютант самого гетмана, фигурирующий в сценах в гетманском дворце. Под фамилией Белорукова в романе изображен князь Долгоруков, назначенный гетманом в конце ноября 1918 г. главнокомандующим всеми военными силами на Украине.

Маленький, укладистый и действительно чрезвычайно похожий на карася, Карась столкнулся с Шервинским у самого подъезда Турбиных, минут через двадцать после отъезда Тальберга. Оба оказались с бутылками. У Шервинского сверток — четыре бутылки белого вина, у Карася — две бутылки водки. Шервинский, кроме того, был нагружен громаднейшим букетом, наглухо запакованным в три слоя бумаги, — само собой понятно, розы Елене Васильевне. Карась тут же, у подъезда, сообщил новость: на погонах у него золотые пушки, — терпенья больше нет, всем нужно идти драться, потому что из занятий в университете все равно ни пса не выходит, а если Петлюра приползет в город — тем более не выйдет. Всем нужно идти, а артиллеристам непременно в мортирный дивизион. Командир — полковник Малышев, дивизион замечательный, так и называется — студенческий. Карась в отчаянии, что Мышлаевский ушел в эту дурацкую дружину. Глупо. Сгеройствовал, поспешил. И где он теперь, черт его знает. Может быть, даже и убили под Городом…

Ан Мышлаевский оказался здесь, наверху!! Золотая Елена в полумраке спальни, перед овальной рамой в серебряных листьях, наскоро припудрила лицо и вышла принимать розы. Ур-ра! Все здесь. Карасевы золотые пушки на смятых погонах были форменным ничтожеством рядом с бледными кавалерийскими погонами и синими выутюженными бриджами Шервинского. В наглых глазах маленького Шервинского мячиками запрыгала радость при известии об исчезновении Тальберга. Маленький улан сразу почувствовал, что он, как никогда, в голосе, и розоватая гостиная наполнилась действительно чудовищным ураганом звуков, пел Шервинский эпиталаму богу Гименею, и как пел! Да, пожалуй, все вздор на свете, кроме такого голоса, как у Шервинского. Конечно, сейчас штабы, эта дурацкая война, большевики, и Петлюра, и долг, но потом, когда все придет в норму, он бросает военную службу, несмотря на свои петербургские связи, вы знаете, какие у него связи — о-го-го… и на сцену. Петь он будет в La Scala и в Большом театре в Москве, когда большевиков повесят на фонарях на Театральной площади. В него влюбилась в Жмеринке графиня Лендрикова, потому что когда он пел эпиталаму [87] , то вместо fa взял la и держал его пять тактов. Сказав — пять, Шервинский сам повесил немного голову и посмотрел кругом растерянно, как будто кто-то другой сообщил ему это, а не он сам.

87

…когда он пел эпиталаму… — Речь идет об «Эпиталаме» (свадебной песне) из оперы А. Рубинштейна «Нерон».

— Тэк-с, пять. Ну ладно, идемте ужинать.

И вот знамена, дым…

— И где же сенегальцев роты? Отвечай, штабной, отвечай. Леночка, пей вино, золотая, пей. Все будет благополучно. Он даже лучше сделал, что уехал. Проберется на Дон и приедет сюда с деникинской армией.

— Будут! — звякнул Шервинский. — Будут. Позвольте сообщить важную новость: сегодня я сам видел на Крещатике сербских квартирьеров, и послезавтра, самое позднее, через два дня, в Город придут два сербских полка.

— Слушай, это верно?

Шервинский стал бурым.

— Гм, даже странно. Раз я говорю, что сам видел, вопрос этот мне кажется неуместным.

— Два полка-а… что два полка…

— Хорошо-с, тогда не угодно ли выслушать. Сам князь мне говорил сегодня, что в одесском порту уже разгружаются транспорты: пришли греки и две дивизии сенегалов [88] . Стоит нам продержаться неделю — и нам на немцев наплевать.

— Предатели!

— Ну если это верно, вот Петлюру тогда поймать да повесить! Вот повесить!

88

— И где же сенегальцев роты… придут два сербских полка… пришли греки и две дивизии сенегалов. — В составе экспедиционного корпуса Антанты, высадившегося на Черноморском побережье в ноябре 1918 г. (см. прим. 58), были английские, французские, греческие, румынские, сербские и польские части. Часть французских дивизий была сформирована из жителей африканских колоний Франции, главным образом — сенегальцев. Никакого отношения к «сингалезам», то есть жителям Цейлона, сенегальские стрелки не имели.

— Своими руками застрелю.

— Еще по глотку. Ваше здоровье, господа офицеры!

Раз — и окончательный туман! Туман, господа. Николка, выпивший три бокала, бегал к себе за платком и в передней (когда никто не видит, можно быть самим собой) припал к вешалке. Кривая шашка Шервинского со сверкающей золотом рукоятью. Подарил персидский принц. Клинок дамасский. И принц не дарил, и клинок не дамасский, но верно — красивая и дорогая. Мрачный маузер на ремнях в кобуре, Карасев «стейер» — вороненое дуло. Николка припал к холодному дереву кобуры, трогал пальцами хищный маузеров нос и чуть не заплакал от волнения. Захотелось драться сейчас же, сию минуту, там, за Постом, на снежных полях. Ведь стыдно! Неловко… Здесь водка и тепло, а там мрак, буран, вьюга, замерзают юнкера. Что же они думают там в штабах? Э, дружина еще не готова, студенты не обучены, а сингалезов все нет и нет, вероятно, они, как сапоги, черные… Но ведь они же здесь померзнут, к свиньям? Они ведь привыкли к жаркому климату?

— Я б вашего гетмана, — кричал старший Турбин, — за устройство этой миленькой Украины повесил бы первым! Хай живе вильна Украина вид Киева до Берлина! Полгода он издевался над русскими офицерами, издевался над всеми нами. Кто запретил формирование русской армии? Гетман. Кто терроризировал русское население этим гнусным языком, которого и на свете не существует? Гетман. Кто развел всю эту мразь с хвостами на головах? Гетман. А теперь, когда ухватило кота поперек живота, так начали формировать русскую армию? В двух шагах враг, а они дружины, штабы? Смотрите, ой, смотрите!