Собрание сочинений в семи томах. Том 7. Статьи, очерки, юморески
Шрифт:
Карел Гавличек-Боровский
Для нации жизненно важно не только иметь своих великих мужей; не менее значительно для нее — что она от них возьмет, что из них сделает. В нашем сознании Карел Гавличек — неустрашимый радикальный борец за свой народ и главное — бриксенский мученик [272] ; угнетенной нации в общем-то свойственно окружать ореолом славы мученичество, воплощающее ее страдания и пробуждающее ее ненависть к притеснителям. Однако теперь, когда мы стали свободной нацией, для нас уже недостаточно идеала национального мученичества. Откровенно говоря, если взглянуть на прошлое нынешними глазами, то в сравнении с концентрационными лагерями бриксенское изгнание Гавличка — сущая идиллия, а эра Баха [273] покажется не такой ужасной, если сопоставить ее с политическими режимами и политическими репрессиями, которые мы подчас наблюдаем в современной Европе. Сегодня мы видим в Боровском не столько трагического страдальца, сколько образец политически деятельного, умеющего вести за собой, сильного человека. Родись Гавличек на пятьдесят лет позже, он, вероятно, утратил бы мученический венец, но все равно остался бы таким же блестящим политическим мыслителем, таким же независимым и деловым человеком, таким же великолепным примером здорового, ясного и позитивного разума.
272
…бриксенский мученик… — 16 декабря 1851 г. К. Гавличек-Боровский был арестован и без суда сослан в тирольское местечко Бриксен (ныне город Брессаноне
273
Эра Баха — период реакции, наступившей в Австрии после поражения революции 1848 г., во время пребывания на посту имперского министра юстиции и внутренних дел в 1848–1859 гг. Александра Баха (1813–1893).
Мученичество Гавличка лишь дорисовывает портрет отважного борца, но мало что говорит о его способностях как политического вождя, критика и публициста, человека до мозга костей положительного и практического. А эти черты Гавличка необходимы нашему народу не менее, чем его мужество.
Поэтому, как бы ни трогала нас человеческая судьба Гавличка, обратимся в первую очередь к его произведениям. Они заслуживают нашего внимания, ибо написаны словно сегодня; до сих пор актуальны их ясная, неромантическая, даже антиромантическая критичность; их чуждая барочному пафосу типично чешская основательность, их политическая зрелость и мудрость, столь свойственные прирожденному стороннику активных действий, — да, скорее стороннику активных действий, чем принципиальному революционеру. Всеобъемлющий практический кругозор блестящего публициста, чей непосредственный, живой интерес в равной мере распространяется на литературу и вопросы экономики, на международную политику и задачи собственной страны; ум и остроумие, западный рационализм и чешская насмешливость, презрение к фразе и бахвальству, откровенное, беспощадное и сознающее свою ответственность мужество, высочайшая свобода духа, руководствующаяся не словами и лозунгами, а честными и неприкрашенными фактами, и, наконец, чешский язык, живой, точный и выразительный, ясный и стройный образ мышления и речи, — даже не перечислишь всего, благодаря чему Гавличек жив для нас и сейчас, и все это гораздо важнее самой его смерти. Несколько страниц из Гавличка должны бы стать обязательным ежедневным чтением наших политиков, журналистов и тех, кто по праву или без оснований говорит от имени нации. Помнить несколько девизов Карела Гавличка мало; нам всем нужно лучше знать духовный и политический облик Гавличка, чтобы наша политическая, журналистская и культурная практика служила продолжением прерванной нити его жизни. Давайте же не будем говорить о мученичестве Гавличка; но ни в коем случае не допустим, чтобы дух его оказался для нас мертв.
На пороге девятого десятка [274]
Так и хочется сказать, что Дж.-Б. Шоу опять преувеличивает, когда позволяет распространять о себе слух, будто ему восемьдесят лет. Человек, который еще в этом году совершил прогулку в Мексику и не побоялся дьявольских чудес Голливуда, уж во всяком случае, не похож на восьмидесятилетнего юбиляра, каким мы его себе обычно представляем. И мы не верим высказанному им недавно намерению покинуть театр. Дух столь блестящий и непоседливый не может предаться удовольствиям отдыха. Шоу не только будет писать, и писать с таким дерзким пафосом, о каком свидетельствует его последняя пьеса «Миллионерша», — он и сам по-прежнему останется одним из величайших актеров нашего столетия, который привык быть на глазах у публики и удивлять ее своей экспансивной и почти безответственной живостью. Дж.-Б. Шоу — уже не только писатель, но и авторитетная общественная инстанция; он — характерное проявление нашего переходного и беспокойного века, но проявление характерное, так сказать, наизнанку, поскольку Шоу всем своим существом противоречит настроениям толпы и политическому духу времени. Нашей эпохе нужен свой Дж.-Б. Шоу, чтобы подрывать ее устои и подвергать их осмеянию. И эта эпоха еще долго будет в нем нуждаться. Вот почему мы отмечаем не столько восьмидесятилетие великого ирландца, сколько его вступление в девятое десятилетие жизни.
274
Чапек познакомился с Шоу в 1924 году во время своего пребывания в Англии (см. «Письма из Англии», т. 5 наст. Собр. соч.). На анкету «Что вы думаете о Шоу?» («Народни а ставовске дивадло», 26 июня 1927 г.) Чапек отвечал так: «Характерная черта Дж.-Б. Шоу — то, что у него нет преемников. Нет никого, кто бы осмелился ему подражать». В том же году он назвал Шоу крупнейшим драматургом современности. Чапек опубликовал юбилейные заметки к семидесятилетию и семидесятипятилетию Шоу. Узнав о смерти Чапека, Шоу с горечью писал: «Почему вместо него не умер я!» («Дейли Экспресс», 27 декабря 1938 г.).
Г-Дж. Уэллс [275]
С первого взгляда его можно принять за коммерсанта, судью или еще какого-нибудь обыкновенного смертного; ему не дашь больше шестидесяти, хотя в действительности он отмечает семидесятилетие. Плотный, коренастый, но все еще в хорошей форме, как говорят спортсмены. Со многих точек зрения — типичный современный англичанин. Притом один из самых оригинальных людей нашего века.
Среди современных писателей и мыслителей Уэллс выделяется необыкновенной универсальностью; как писатель он соединяет склонность к утопическим фикциям и фантастике с документальным реализмом и огромной книжной эрудицией; как мыслитель и толкователь мира с поразительной глубиной и самобытностью охватывает всемирную историю, естественные науки, экономику и политику. Ни наука, ни философия не отваживаются на создание такого аристотелевского синтеза всего современного познания и всех перспектив человечества, какое по плечу писателю Уэллсу; в духе Коменского мы могли бы сказать, что он является величайшим пансофистом наших дней [276] . Но вдобавок к тому и сверх того Уэллс не ограничивается познанием и систематизацией исторического опыта человечества; для него этот опыт — только предпосылка будущего прогрессивного мироустройства. Этот всеобъемлющий исследователь одновременно является одним из самых настойчивых реформаторов человечества — он не стал догматическим вожаком и пророком, но избрал роль поэтического открывателя путей в грядущее. Он не предписывает, что нам следует делать, но намечает цели, которые мы можем поставить перед собой, если разумно используем все, чему нас учит история и физический мир.
275
Чапек познакомился с Уэллсом, как и с Б. Шоу, в 1924 году в Англии и гостил в его загородном доме в Истон-Глейб, о чем он пишет в «Письмах из Англии». Они переписывались и еще дважды встречались в Праге.
276
…в духе Коменского мы могли бы сказать, что он является величайшим пансофистом наших дней. — Я.-А. Коменский предполагал создать пансофию («всеведение» — древнегреч.) — философскую систему, которая должна была бы стать основой общечеловеческой гармонии.
Г.-Дж. Уэллс никогда не будет принадлежать исключительно истории литературы, в равной мере и, возможно, в еще большей степени он войдет в историю человеческого прогресса.
Пример цельного человека
Не стало еще одного из тех, кого в полном смысле слова можно назвать человеком двадцатого столетия. Есть много писателей, которые были поэтами более возвышенными, утонченными или полифоничными, чем великий русский босяк; но мало кто в такой степени олицетворял свою эпоху и свой народ, как он. Горький для нас — это не только литература. Это также, и даже в первую очередь, реальная жизнь и реальная человеческая судьба, исполненная величия вплоть до своего славного апогея. Судьба талантливого сироты, бродяги, на долю которого щедрой мерой было отпущено нищеты и горя, не исключая болезни пролетариев — чахотки; следовательно, судьба человека, наделенного огромным опытом и сверх того — неистовой жаждой высказать его со всей силой правды, со всей болью раненой человеческой совести. И затем дальнейший путь — вплоть до завершения, которое у человека, столь свободного и сильного,
приобрело характер героического апофеоза; вплоть до беззаветного служения своему народу и своей стране, которому были целиком отданы последние годы жизни Максима Горького. Литературные кумиры меркнут, духовные течения уходят в прошлое, но Максим Горький вечно будет кладезем потрясающего человеческого опыта и, кроме того, живым примером цельного человека: это писатель, который без колебаний и навсегда стал слугой и боевым соратником своей трудной эпохи.Край поэта
Когда путник посетит край, где «из скалы возник горбатый рудокоп», где «вырывается из шахт огонь и дым» и где Маричка Магдонова бросилась в быструю Остравицу [277] , волей-неволей он почувствует нечто вроде разочарования. Нельзя сказать, что этот край вокруг Остравы, Витковиц и Мистка, с копрами и терриконами, коксовыми печами, домнами, трубами газгольдеров и громадными скелетами железных конструкций, не обладает монументальной красотой; его цветущие садики, мирные холмы и перелески не лишены даже какой-то улыбчивой неги; однако путник, испытавший мрачное и суровое очарование поэзии Петра Безруча, в глубине сердца ожидал узреть мир еще более трагичный и патетический, край Стикса, где солнце не светит и ладонь отчаявшихся сжимается в кулак. Но пусть перед глазами путника в будни и в праздники край «Силезского номера» [278] предстанет таким, как есть, духовным зрением пришелец по-прежнему будет видеть его в красных сполохах стихотворений Безруча, а в голосе этого края для него будет звучать мужественно-страстная и суровая интонация силезского барда. Вероятно, мы никогда не перестанем видеть край Безруча его глазами; трагическое видение поэта сильнее самой действительности. В этом высочайшая магия истинно великой поэзии: она создает действительность более нетленную, чем то, что называют действительностью материальной.
277
…где Маричка Магдонова бросилась в быструю Остравицу… — Речь идет о стихотворении «Маричка Магдонова» из сборника П. Безруча «Силезские песни». Из этого сборника взяты и стихотворные строки, которые приводит Чапек.
278
«Силезский номер» — специальный номер журнала «Час» («Время»), в котором как приложение были впервые опубликованы в 1903 г. стихи, составившие основу сборника «Силезские песни».
Старый динозавр [279] с трубочкой может спокойно отдохнуть в день своего семидесятилетия; ибо то, что им сделано, сделано добротно. Это был труд творца.
Пушкин
прежде всего, разумеется, просто поэт, то есть нечто сугубо личное, как любовь, зачарованность природой или радость бытия. Каждый поэт для своих читателей — событие глубоко интимное, которому, собственно, нельзя дать ни определения, ни объяснения.
279
Старый динозавр. — Так называл себя Безруч в письмах.
В более широких литературных масштабах Пушкин является для меня великим и вечным коррективом к русскому реализму. Этим я не хочу сказать, что существует какое-то противоречие или диссонанс между стихами Пушкина и, например, «Мертвыми душами», но там, где русский реализм учил нас всех видеть и наблюдать жизнь, познавать человека и проникать в его душу так глубоко, что становилось страшно, за этой безграничной картиной жизни не переставал звучать нежный и трогательный, мелодичный и опьяняющий голос поэзии: это был Пушкин. Без Пушкина великой русской литературе недоставало бы чего-то вроде четвертого, бесконечного измерения; ей недоставало бы таинственного волшебства, лирического контрапункта, музыкального аккомпанемента, гармонической примиренности или… не знаю, как еще об этом сказать. Вся Русь заключена в этом реализме, вся русская душа заключена в Пушкине, то и другое вместе создают литературу, я бы сказал, космическую.
Роман, с которым чешские читатели знакомятся впервые, написан двадцатичетырехлетним автором о двадцатилетних. К той же теме под тем же названием Гюстав Флобер возвращается еще раз спустя четверть века, имея за плечами немалый жизненный и литературный опыт («Госпожа Бовари» и «Саламбо»). Первый вариант романа лежал неопубликованным в бумагах, относящихся к юности Флобера, второй прошел через Страшный суд авторской самокритики и по выходе в свет (1869) был встречен холодным непониманием или вовсе неприязненно. Сейчас, когда мы сравниванием оба текста этого самого крупного романа Флобера, кажется, что тогда, в 1869 году, произведение молодого Флобера нашло бы более благодарных читателей, чем произведение зрелого автора. Широкий поток чувственной экзальтации, неудержимо струившийся по страницам его первого «Воспитания», вероятно, смыл бы горечь, пронизывающую душу двадцатилетнего поэта. Первое «Воспитание» не ведает еще ничего, кроме любви и искусства. Это две романтические мечты, которые на глазах у читателей, все воспринимающего сквозь призму собственного жизненного опыта и не без внутреннего согласия, увядают, обманутые и никчемные. Но во втором «Воспитании» круг жизненных разочарований несравненно шире, в него включается общественная и политическая жизнь Франции накануне 1848 года и Второй империи, и фиаско тут терпит отнюдь не любовь. Напротив, любовь Фредерика и госпожи Арну — единственное, что остается неприкосновенным после этого «воспитания», которое подорвало веру в политические идеалы, в практическую деятельность, в успех, в дружбу, в человека, в самое жизнь. Это второе «Воспитание» подвергает читателя труднейшему экзамену — нелегко примириться с этим романом, и французская общественность этого экзамена действительно не выдержала. Должно было пройти время, пока роман оценили по достоинству… По прошествии длительного времени его печаль уже не ранила так больно.
280
Из обширного наследия Чапека — критика и историка литературы и искусства в настоящий том включены отдельные избранные статьи. Часть из них была издана в Чехословакии в книгах «Заметки о творчестве» (Прага, 1959) и «Как я против собственной воли стал театральным деятелем» (Прага, 1968), составленных М. Галиком. На русском языке вышла книга Карела Чапека «Об искусстве». (Сост. О. Малевич, Л., «Искусство», 1969.)
Кроме специально оговоренных случаев, перевод выполнен по тексту книг: К. Capek. Pozn'amky о tvorbe. Praha, 1959; K. Capek. Divadeln'ikem proti sv'e vuli. Praha, 1968.
281
Предисловие к чешскому изданию романа Г. Флобера «Воспитание чувств» (Прага, 1918); перевод выполнен по этому же изданию.
В первом «Воспитании» Флобер рассказывает о негре, возвращающемся в Америку; он плывет без гроша в кармане, прислуживая пьяному капитану, и при малейшей возможности норовит задать храпака. «Отец продал его за фунт гвоздей. Он приехал во Францию в качество слуги, украл платок для горничной, которую полюбил, и его сослали на пять лет на галеры. Он добрался из Тулона до Гавра пешком, чтобы повидать свою возлюбленную, не нашел ее и теперь возвращался в страну подневольных негров.» Он тоже прошел через свое «воспитание чувств».
Вот смысл «воспитания чувств»: безжалостный урок жизни, жестокое несоответствие между действительностью и тем, что есть в человеке возвышенного, благородного, молодого; горестная утрата мечты, разочарование в любви и в себе самом, превращение под ударами жизни в заурядного тусклого человека, вторжение глупости и скверны в цветник вдохновенной юности, полной энтузиазма; горечь, ложь, развенчание иллюзий и неудовлетворенность, унижение и порабощение — все, что рождается в результате романтического разлада между действительностью и мечтой. Многие романисты и поэты выражали этот разлад, но лишь Флобер придал ему черты роковой неизбежности. Любой из нас, вероятно, прошел или пройдет через подобное «воспитание чувств», но когда испытание останется позади, скажет: «Да, тогда я был молод, полон несбыточных надежд, веры и оптимизма, пассивной мечтательности и бесплодного воодушевления; но, слава богу, жизнь открыла мне глаза и избавила от ненужных иллюзий».