Собрание сочинений в шести томах. т.6
Шрифт:
Легче становилось на душе, когда вспоминалась великая мудрость древних китайцев о высшем благе полноты Незнания… ведь не причащенному к этой мудрости человеку невозможно умственно и психически смириться с необъясненностью, с необъяснимостью некоторых самых простых вещей, суть которых вроде бы очевидна… стоит только копнуть поглубже – натыкаешься на глыбу непостижимого… если же отступишь, шишек набив на лбу, если вдруг почувствуешь, что казавшееся постижимым есть всего лишь поверхность Тайны, а под ней разверста бездна первопричин и конечных смыслов, то сечешь, что никогда не быть тебе до них допущенным… странное дело, это не приводило к отчаянию; наоборот, я, в который уж раз душой, а не умом верно почувствовав Незнание, замечал, как страстное любопытство перестает терзать ум и как проходит унылая досада на ограниченность человеческого разума… он словно бы натыкался на мотки высоковольтной колючей проволоки, на табличку «Стоп!»… за ней запретка – недостижимый океан истин, долины неведения,
36
Продолжу о замеченном мною в Г.П. по отношению к себе холодке; впрочем, возвращусь сначала немного назад; слава богу, где-где, а в записках (как, впрочем, и в иных жанрах словесности) никто не в силах помешать свободе саморазвития мыслей и чувств вспоминающего или сочиняющего человека так, как угодно им самим, а не его тиранической воле.
Г.П. была весьма удовлетворена первой нашей сделкой, проведенной мною с большим трудом через железных знакомых и одного серьезного консультанта-оценщика; по цене, им определенной, я выложил ей почти все свои бабки из заначки за два перстня с камнями – ни к чему было таскать за собою и вечно притыривать валюту; боданул отъезжантам, рекомендованным теми же верными людьми, все остальное; так что Г.П. была, по ее словам, на седьмом небе от свалившегося с него богатства; у нее оставалось кое-что еще из завещанного свекром, бывшим мародером; комиссионных – она решительно настояла на этом – я всегда оставлял себе ровно десять процентов; еще два перстня оставил для Михал Адамыча, скаканувшего из привычных трясин теневого существования – прямиком на верхотуру одного из крупных банков.
Поэтому одно время он был почти неуловимой персоной; прежде я не раз выполнял такого рода его заказы; мне всегда удавалось чертовски удачно находить ценнейшие вещички; как у всех теневиков, у теневого консультанта Михал Адамыча – куры бабла не клевали; сначала что-то мешало мне обратиться с просьбой о совете и помощи к близкому человеку, товарищество с которым послано было судьбой вместо дружбы с предками; было ведь ясно, что полностью довериться я мог лишь ему, а рассчитывать – только на его крутые связи, как говорится, в центре и на местах.
Опускаю тут ряд обстоятельств жизни; в отличие от перестройки пошла вдруг жизнь моя со страшной скоростью; видимо, из расположения к сочинениям Ле Карре появились у меня шпионские способности; я умело проверял, тянулись ли хвосты, когда выходил из дома предков или из укромной своей квартирки, потом садился в тачку, нарочно гоняя по маловажным делам, и так далее – всего такого не перечислить; само собой, посещал старого приятеля, психиатра, медсестра которого делала мне массаж и премило хихикала, якобы случайно кое-что задевая и ведя двусмысленные разговорчики; короче, я понтовал, что усиленно лечусь по ускоренному методу доктора Спока.
Время шло, счетчик тиктакал, обещание мое, данное бывшим «органистам», ныне большим бизнесменам, оставалось для них в силе… мне следовало не греметь соплями, но быть точным и быстрым; единственно правильное решение: действовать, а не тянуть резину, а потом с концами сгинуть с лица земли… иначе однажды отыщут и так дадут просраться перед вечным сном, что помолюсь о быстрой смерти, не до шуток станет с которой… необходимо немедленно приобрести безупречные ксивы на имя какого-то там человека, желательно ровесника… эти дела показались нетрудными – теперь и в нашей стране весело пошла покупка и продажа любой ценности – от пузыря отличного виски до прокурорского кабинета… затем заплачу сумму за гарантированно беспрепятственный свал из страны… раз так, прощайте все – и предки бедные, и дядюшка со своими урками, и бизнесмены из новых, и Галина Павловна с Котей, зажил который сужденной ему жизнью с замечательным другом… прощай, Маруся, друг мой единственный… прощай и ты сам, дебиловатый Владимир Ильич Олух, здравствуй, младой и незнакомый N.N., зажмурившийся не по твоей вине… тем более тот факт, что решил я (надеясь, что временно) свалить от Г.П., увы, говорил о жутковато непонятной неизбежности увядания моего к ней, к прелестнейшей женщине, чувства, впрочем, как и ее ко мне…
Мыслей о том, кого безвременно покину – в башке жужжало столько, что я разом отмахнулся
от всех… был слабаком, не мог отдать себя на растерзание смятенному сознанью.Кроме того, для блезира необходимо было заделать резкий обманный маневр; он упрочил бы понтовое мое согласие служить доверенным переводчиком в конторе новых бизнесменов.
Вот на что я пошел ради пущей свободы всех своих действий, а также для охмурения дядюшки и двух деловиков: специально засветился сначала в фойе пары центровых наших отелей, а потом в мавзолейной очередище, где внаглую кадрил туристов; их гид с ходу на меня стукнул куда надо, чтоб хлеб не отбивал, рыло фарцловое, гаденыш и подонок общества; при выходе с Красной площади менты меня и повязали с приличной суммой в самой разной валюте; приволокли на Петровку; обшамонали, попрессовали так и эдак, потерли себе ручки от кайфа отныкивания почти всех моих бабок и надвигающейся грандиозной пирушки. Тогда их аппетиты еще не были такими, как лет через пять.
«Нихуясебе-яма-катавасия, что по-японски «ого-го!», да ты у нас, Владимир Ильич, – говорит руководящий мент, – говно и буржуйское сопло, подтачивающее валютное положение родины… подписывай, урод, официальный протокол об изъятии суммы в количестве стольника баксов, четвертака марок и рыжей зажигалки «дюпонт»… не строй рыло, так и напишешь, учти, что большую часть валюты ты перепулил непойманному напарнику чеченской национальности… надеюсь, въехал что к чему?.. если не въехал, то сейчас же и вползешь на своих подкошенных… и выкладывай, давай, без всякого такого дюпонта, Владимир, видите ли, Ильич, как дошел ты до жизни такой с именем-отчеством, слабо популистским в данный момент истории, переживаемой Отчизной из-за таких, как ты, курвецов и уебищ растущей преступности… но, видит Бог, не советую гнать пургу – яйца так отобьем промокашкой для обострения откровенности, что фары на лоб полезут… тут тебе, блядь, не Петропавловка, а ты не Вера Засулич… имена фарцлы, барыг, телефоны топ-блядей, адреса кильдимов и малин – быстро, сука позорная!»
Неторопливо вынимаю из «скулы» ту самую визитку; вот, говорю, позвоните, там вам и объяснят что к чему… мент – от него разило, как из форточки вытрезвителя, из которого выручал я однажды Котю, – мент набрал номер… сам назвался, меня назвал, кого-то долго слушал, косорыля в мою сторону белком кровавым глаза… затем бросил трубку и, исправив хамский стиль речи, сказал с херово скрываемой ненавистью:
«С визитки и следовало начинать, так называемый Владимир Ильич, а не быть дважды стиранным и трижды использованным гондоном… сейчас вас отведут в комнату ожидания, за вами вскоре приедут… шутить тут вольничаете, понимаете, с человеком, который занят вытравливанием из общества всякого отребья рода человеческого… вы что, действительно олух и идиот?»
«В известном смысле, – отвечаю, – и тот и другой».
«Распишитесь в возвращении полностью всей валюты, рублей, рыжей зажигалки, понимаете, «дюпонт» и прочего говна».
Мент был невообразимо расстроен быстрой гибелью сладкой грезы о всеобщей попойке, мне стало его жаль.
«Памятники, – говорю, – деревянного зодчества, они же рубли, добровольно оставляю на общий пропив, зажигалку можете взять себе на память… я не курю, иногда прижигаю ею сопатки уличному хулиганью… вы ведь не очень охраняете граждан – вам не до этого».
«Ладно, не бухти, Владимир Ильич, не раскочегаривай наболевшие раны».
На том мы и расстались; за мной приехали оба новых бизнесмена; я им признался, что бабки нужны были для скорейшего излечения падучей у одного клевого, но дико дорогого спеца по этой статье психиатрии; зарплаты не хватило, а выпрашивать новый аванс мне, как известно, западло – не в моих это правилах.
«Вот вам пять штук авансом, но больше, Владимир Ильич, не хуевничайте, пожалуйста, уважьте уж жалкие остатки государственных законов… вы ведь без пяти минут состоятельный человек, как все мы… не забывайте об этом, спокойно лечитесь, дел накопилось немало, клиентов – как грибов».
Однако от их бабок я все-таки отказался как от дурной для игрока приметы; бизнесмены затащили меня в дорогущий кабак ЦДЛ, где мы обмыли мое вызволение из ментовки; я пил непаленый «боржоми», а они, разумеется, врезали бутылку «Дон Периньона» за скорый мой выход на доходную службу; потом сообща и с большим трудом разобрали мы на составные части и уделали огромного – с полметра – омара, запеченного с разными делами и с флажком бывшего СССР, воткнутым в выпученный правый глаз.
Выйдя из ЦДЛ, я им рассказал о замечательном проекте памятника Гоголю, который один мой друг мечтал увидеть к двухсотлетию со дня рождения великого писателя прямо здесь, на тротуаре, напротив цэдээльских дубовых дверей; время есть – полтора десятка лет; отлил бы сей памятник не какой-то там академик ваяния, а Резо Габриадзе; он, памятник, представлял бы из себя вовсе не фигуру, а просто высокую бронзовую распахнутую шинель с якобы меховым воротником, из которой, как известно, вышли все большие русские писатели, а в полах ее, слегка поддуваемых ветром, стоял бы маленький раздетый, но в зимних ботах или в сапогах, человек – Акакий Акакиевич Башмачкин, и рядом с ним виднелась бы написанная его перышком каллиграфическая фраза: «снята с оного …надцатого …бря …надцатого года».