Собрание сочинений в шести томах. Том 6
Шрифт:
Мое воображение особенно поражал некто по имени Миша, потопивший со своим отрядом три шведских корабля. Миша совершил блестящий подвиг, но так в памяти народа и остался просто Мишей, никаким не Невским и даже не Усть-Ижорским — Миша и Миша. Не величают его с подобострастной почтительностью по отчеству, скажем, Михаилом Глебовичем или Михаилом Борисовичем. Не пожаловали ему ни «маршала», ни «генерала» или «адмирала», никто не установил, а не был ли он, часом, каким-либо древним выборным лицом и не венчали ли его чело лавры за успехи и достижения. Нет, был он, оказывается, Мишей, просто Мишей, но вот пролетел семьсот один год, а люди помнят его и, пожалуй, уже никогда не забудут.
Итак, 15 июля 1240 года Александр Невский вдребезги разбил шведов в устье Ижоры, его новгородцы перебили уйму незваных пришельцев. Биргеру, по высоко-штильному выражению летописца, новгородский военачальник «возложил печать на лицо» — чем-то угодил по физиономии. Биргер едва унес ноги, с опасностью для Новгорода со стороны скандинавов
Так что же, хорошо это или плохо, что Александр Невский не стал собирать главные силы, а, не мешкая, ринулся навстречу врагу. Все исторические книги утверждают первое: хорошо, очень хорошо. Потому, что враг был разбит, а новгородцы потеряли всего человек 20. Ну, а если бы в той битве Александр потерпел поражение — ведь так тоже могло быть: война всегда остается войной, — что тогда? Не сомневаюсь, что тогда его клеймили бы клеймом позора: поспешил, мол, не дождался папиных полков, не оперся на массы и т. д. и т. п. Такое суждение тоже, мне думается, было бы не менее правильным. Но вот что же делать, когда ты побил врага, а тебя все-таки судят, и судят за то, что ты будто бы действовал в бою неправильно?
Я человек певоенный, по считаю, что о правильности или неправильности действий полководцев, как ни крутись, надо судить по результатам действий. Что толку в том, если по приговору теоретиков такой-то военачальник действовал исключительно правильно, а и конце концов потерпел поражение? И какое значение имеет приговор: действовал неправильно, если все-таки оказался победителем? Не зря же с незапамятных времен принято считать: победителей не судят. Ведение боя, как мне думается, не столько наука — хотя книжку Суворова и называют «Наукой побеждать», — сколько искусство. (Я исключаю, понятно, отсюда чисто технические отрасли военного дела. Я говорю о вождении войск.) Если в делах вождения войск есть свои правила, свои уставы и наставления, то это еще не выводит такие дела за пределы искусства. В живописи тоже есть свои законы, правила и установления: скажем, правила композиции, законы перспективы и т. п., но живопись продолжает быть все-таки искусством, а не наукой. Леонардо да Винчи тоже оставил немало советов, сформулированных как правила, уставы и наставления для живописцев. Их можно уподобить суворовским советам и правилам и назвать «Наукой живописи». Но попробуй воспользоваться «наукой» Суворова или «наукой» Леонардо, если у тебя нет должного таланта, нет должных способностей. Будешь посредственностью в живописи, будешь посредственностью в боевых действиях. Будешь действовать правильно и притом терпеть поражения.
Почему я так пространно рассуждаю на эти темы? Потому, что сейчас, спустя несколько месяцев, некоторые начинают требовать от командиров объяснений: вот, мол, под Кингисеппом вы действовали неправильно, под Лугой тоже, у Красного Села сдали позиции. Там-то и что-то упустили, там-то не предусмотрели…
Да вы же, товарищи дорогие, хочется сказать, посмотрите на дело иначе. Ленинград-то наши бойцы и командиры не сдали и сдавать не собираются. Они отходили, но как отходили? До полной потери крови изматывая противника. Враг не прошел, а мы начинаем трепать нервы тем, кто ому не дал пройти. Не странно ли, не нелепо ли это? Я не знаком с теми, кто находится сейчас на постах, в старину занимавшихся военачальниками, по рангам близкими к рангу Александра Невского; я с ними не встречался, может быть, и не встречусь: они слишком далеко и высоко; как такие командуют, как и какие принимают решения, не знаю. Но как дрались и дерутся бойцы, как командовали и командуют своими подразделениями и частями лейтенанты, капитаны, полковники, то есть нынешние Миши, я видел и вижу ежедневно, вижу, восхищаюсь и никогда не перестану восхищаться их мужеством, патриотизмом, идейностью. Дай, как говорится, боже, всем нам быть такими, как они, наши простые и удивительные Миши, которых немцы называют сегодня Иванами.
Когда начальник оперативного отдела задернул зеленую шторку на своей карте, мы с ним попрощались и вышли на усть-ижорскую улицу, на бесконечный проспект 9 Января.
Среди хмурого осеннего дня выдался яркий, солнечный час. На дороге ослепительно блестели застоявшиеся лужи; хотя и холодно, но густыми сильными красками отливали серые невские волны; за Невой, отражая косой свет солнца, горели окна домов в селе Овцино.
Раздумывая, куда пойти или поехать, с чего начинать работу в армии, мы долго стояли среди улицы. Нерешенной оставалась и проблема личного быта: здесь ли нам жить или же уезжать каждый вечер в Ленинград? Если жить здесь, то где именно: все село переполнено военным народом; постояльцы в каждом доме, в каждом дворе какая-нибудь техника — от грузовиков до танков и тяжелых гаубиц; невский берег изрыт так, будто сквозь него прошли огромные кроты: здесь строят землянки, блиндажи, бомбоубежища. Ездить, значит, в Ленинград? Горючего тогда не хватит и на пять дней: нам установили твердый, жесткий лимит, и мы отлично понимаем, что сверх него не удастся получить ни грамма бензина. Кольцо, хоть оно и с трещинкой в районе Ладожского озера, — все же кольцо, и с его появлением началось то, что мы называем блокадой. В Ленинграде и на фронте становится все труднее. Несколько дней назад суточный' хлебный паек в городе снова снижен: рабочим
и ИТР — 400 граммов, служащим, иждивенцам, детям — 200.Казалось бы, ну разве это беда? На что, мол, нормальному человеку более фунта хлеба в день? Но дело в том, что, когда нет ничего другого, а есть только вот этот хлеб, легко приканчиваешь не то что фунт, а и все два с половиной, то есть полный килограмм, и приканчиваешь не за длинный блокадный день, а за один присест.
Все эти последние осенние недели мы через наш буфетик в «Ленинградской правде» получали сверх карточек роскошнейшие продукты, какие и до войны-то не каждый из нас видывал на своем столе: первосортные консервы из крабов, отличную зернистую осетровую икру. Сейчас это иной раз еще и появляется, но увы, ешь и мучаешься: нет главного — нет хлеба, за сегодня он съеден еще вчера вечером, а оставшиеся крошки прикончены утром, так сказать, на завтрак. Есть хочется все время; чувство это дурацкое, унизительное. Пришлось начать курить. Шесть лет не курил, держался. Теперь сдаюсь: папироса, а за ней другая, особенно рано утром, что называется смешным сейчас словом «натощак», приглушают желание поесть не в пределах, определенных для тебя талончиками продуктовой карточки, а далеко переступая за ее пределы.
В нашем блокированном городе нет не только хлеба и продуктов вволю, но коли все это привозное, то пет, понятно, и горючего для машин.
Итак, куда же направить стопы, что делать?
Расплескивая лужи, на нас шумно едет грузовая полуторка. Кузов ее полон военных в шинелях. Сплошь командиры. На одних еще пилотки, как летом, другие облачились в фуражки. Все почему-то машут нам руками и радостно улыбаются.
— Ребята! Привет!
В 55-й армии возникает, оказывается, своя армейская газета, и выпускать ее прибыли почти все те, кто еще совсем недавно делал газету армии народного ополчения «На защиту Ленинграда». Из кабинки грузовика солидно, не спеша вышел Володя Карп; он, узнаем мы, заместитель редактора, ему и негоже суетиться, да и по характеру это не тот человек, чтобы по-мальчишески выражать свои эмоции. Еще будучи агрономом, я читывал корреспонденции и статьи Карпа в «Ленинградской правде»; каждая из них была проникновением в экономику сельского хозяйства области, автор писал их обстоятельно, серьезно, они побуждали на раздумья, на размышления над острыми вопросами жизни колхозов и совхозов.
С пытливой улыбкой Карп смотрит на нас исподлобья; сняв фуражку, поглаживает ладонью голую голову. Ранняя лысина — семейная черта братьев-журналистов Владимира Карпа, Семена Полесьева и Григория Сожина. Настоящая фамилия у них иная, но, чтобы одного не путали с другим, поскольку все они работают в ленинградских газетах, братья напридумывали себе псевдонимов. У Семена и Григория — этакие географические заменители фамилии, произведенные от местности — Полесье, где все они родились и росли, от реки Сож, в которой ныряли и ловили пескарей. А у Володи вот Карп. И это ему вполне подходит. Карп, как известно всем рыболовам, — рыба неторопливая, мудрая, плавающая в глубинах.
Из кузова тем временем лихо выскакивают Семен Бойцов — улыбчивый добряк Сеня, обладатель мелодичного тенорка Миша Стрешинский, Георгий Тесленко, которого все зовут Юрой, шумливый, но умеющий и поработать Женя Негинский; появляется откуда-то — не из кузова и не из кабины — наш ленправдист Иван Муха — Володя Иванов, юморист и сатирик, за ним вразвалочку вышагивает Лева Писарев… Их всех еще совсем недавно мы видели и в Мариинском дворце, и на дорогах боев в районе Кингисеппа. Здесь они составляют довольно-таки солидное подразделение 55-й армии.
Володя Карп сразу же отправляется выяснять, какое из усть-ижорских помещений армейские квартирьеры отводят под редакцию новой газеты. Экспансивный Миша Стрешинский, обозревая заневские дали, восторженно восклицает на ту приятную тему, какая, дескать, вокруг красота. Всем прибывшим на этом грузовике осточертело сидеть (после расформирования армии народного ополчения и переезда из Мариинского дворца) в сером и хмуром военном домине Инженерного училища на улице 3 Июля. Лева Писарев заинтересованным взором окидывает проходящих девушек-сандружинниц. Володя Иванов тихо улыбается тому, что он, едучи от Ленинграда в кузове грузовика, успел сочинить про Гансов и фрицев. А Сеня Бойцов, таинственно поманив нас в сторонку, сказал полушепотом (он любит конфиденциальность в любом деле):
— Ребята, а вам известно, что на этом месте Александр Невский сражался со шведами? Откуда вы узнали? — Он до крайности удивлен и смотрит на нас с недоверием, полагая, что мы его, конечно же, разыгрываем, поскольку сам-то он один из выдающихся мастеров розыгрыша. Но, поняв в конце концов, что с нашей стороны никакого подвоха нет, добавляет: — Вы, наверно, все-таки не знаете, какая тогда была тяжелая военная обстановка. Тогда нам тоже было здорово трудно. С запада лезли ливонцы, то есть те же самые немцы. С севера — шведы, как сейчас финны. А с юга — Орда, татары. На три фронта приходилось драться нашим средневековым ребятам. А дали противнику прикурить? Дали. — Сопя улыбается улыбкой человека, хорошо проинформированного в должных сферах. Он чертовски доволен: преподал нам урок истории с политграмотой — и, окликнутый редактором газеты Львом Досковским, который только что подъехал на другой машине, пошел таскать пропыленный редакционный скарб в одно из соседствующих со штабом армии кривобоких зданий.