Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

Кто-то с красным флажком в руке проскакал галопом к переулку, где упал Кучум. То Дыбин обманул победителей: он нарочно забинтовал лицо, чтобы не узнали, и проскакал невредимым через улицу. Взвалил он Кучума на свою лошадь, вскочил сам и поскакал на гумна. Там он опустил его около омета соломы, положил поудобнее и встал перед ним на колени.

— Ну, что ж, конец, Василий Вадимыч? — спросил он.

Кучум открыл глаза, пристально посмотрел на Дыбина и тихо сказал:

— Конец… Мужики против нас… Ясно… Конец… Скачи. Прощай.

Дыбин встал, перевернул на Кучума кучу соломы, сел в седло и поскакал.

А в Оглоблине, уже почти без стрельбы, вытаскивали бандитов из погребов, риг, стаскивали с потолков, выволакивали из-за печек и из всех дыр, где они могли приткнуться. Больше половины их прижали в селе. Но Кучум пропал — как в воду канул. С ног сбились, а его не нашли.

Андрей решил остаться здесь же на ночь, чтобы на следующее утро двинуться на лес, за двадцать километров. Чубатов собрал в Оглоблине сходку на площади, встал на табуретку и произнес такую речь:

— Вот что: завтра к четырем часам утра — шестьдесят подвод для отряда. Сбор вот тут, на этом месте. Корму взять на три дня. Такая моя инструкция. Всё. Расходитесь.

Но никто не двинулся с места. Все ждали еще чего-то. Чубатов обвел глазами сходку и ухмыльнулся. Потом все-таки добавил:

— Вы, что же, хотите, чтобы я вам грамоту дал за то, что у вас под носом развелась банда? Не дам грамоту. Нельзя жить — ни туда и ни сюда. Ленин сказал: «Кто не с нами, тот против нас». Понятно? Такая моя инструкция. Подумайте. А митинг проведем, когда банду прикончим.

— А нам говорили — село наше сожгут, — несмело сказал кто-то из задних.

— Брехня. Репрессий не будет ни селу, ни членам семей бандитов. А кто из них будет сдаваться добровольно, останется жив. Всё. Мне некогда. Расходитесь.

Теперь разошлись все.

Вечером в избе, где собралось человек двадцать самоохранщиков и красноармейцев, дед Матвей Сорокин с глубоким сожалением сказал:

— Убили Ваську Ноздрю. Жалко-то как!

— Бандита жалко? — удивился красноармеец.

— Вишь оно какое дело-то: шесть штук ежаков заготовил и кошелку большую сплел. Пропала моя работа.

Односельчане Матвея грохнули смехом. Под смех же они и объяснили красноармейцам, что все это означает. Матвей продолжал:

— Ежаков жалко — придется выпустить на волю. Ну что же. Ладно. Все равно, слава тебе господи! Покончили с кровопивцами… — И дед выругался.

— Ты чего же господа с матюгом мешаешь? — спросил молодой парень из приезжего отряда.

Все опять засмеялись.

— А что же поделаешь, ежели она сама выскакивает? Нешто кто тут виноват? Вы, ребята, за бога не цепляйтесь. Он все видит, до тонкости. Ох-хо-хо! — закряхтел Матвей и стал укладываться на солому.

Это покряхтывание, и напускная степенность, и набожность были показными, ироническими и очень шли деду. А так, в жизни, Матвей был юрким, подвижным не по годам. Старенькую шапчонку он вряд ли снимал и летом. Овчинный залатанный кожух с короткими полами вечно у него шуршал при малейшем движении. Бородка была реденькая и остренькая. Глаза веселые и насмешливые.

— А говорят, — продолжал парень шутливо, — бог-то стар стал, не видит ни хрена.

— Что оскалились? — спросил всех Матвей. — Больно рьяны стали, вот и хулите понапрасну… Бога-то, его примером можно доказать. — И нельзя было понять, шутит он или говорит серьезно.

— Ну-ка, на факты налегни, папаша. Чего это они, в самом деле, смеются, — послышался из угла сочувственный голос.

— Вы не шутите! — строго сказал Матвей. — Знаете Поликарпыча Седогорлого? Не знаете. Помер он годов с двадцать назад. Вот и был с ним случай. Пахал он однова в поле. Глядь: идет молодой мужик. Незнакомый. Идет это он прямо к телеге и говорит: «Ночевать можно с тобой, добрый человек?» — «Отчего ж, говорит, нельзя? Можно». Дело было к вечеру. Ну. Хорошо — не плохо. Легли они, значит, спать. Да. Только гость-то не спит никак, а Поликарпыч заснул сразу. Знамо дело, наработался! Прошла ночь. Рассвело-бело, ребятушки. Жаворонки поют. Солнышко того… играет. А пахарь наш спит: сон на него бог напустил. Ну. Конечно, просыпаться надо. Встает это он, глянул округ телеги, а лошади-то нету-ути-и! Глянул назад, а она стоит, бедняга, вся в мыле. И сидит на ней тот самый, какой ночевал, и голову свесил. Удивился наш старик! «Слазь, говорит, добр человек». — «Прости меня! — говорит гость. И заплакал. — Бога я увидал ночью». — «Что ж, бога — это хорошо. Ну только с кобылы слазь, к такой матери!» — и обложил его тройным-припечатным. «Не могу, милай. Хотел я у тебя украсть лошадь, а бог не дал. Двенадцать разов отъезжал, говорит, от телеги и двенадцать разов, говорит, назад приезжал. Животную замучил, а слезть не могу: прирос я к кобыле. Прочитай, пожалуйста, „Отчу“ три раза да „Царю небесны“ однова». Прочитал Поликарпыч так, как сказано было, а этот сразу соскочил и — в ноги: «Прости, говорит, не буду больше! Бога увидал!» — «Ну, бог простит. Иди ты к такой матери! Только брось это дело». Вот они дела-то какие бывают. Вы за бога, ребята, не цепляйтесь. Право слово, не цепляйтесь, — закончил дед.

При последних словах кто-то в тесноте нечаянно наступил на руку Матвею. Тот добродушно выругался, ничуть не сердясь.

— Дед! А ты «Отчу» прочитал бы, если к твоей лошади прирос бы человек? — шутливо спросил кто-то из приезжих.

Все ожидали чего-то смешного, судя по самому вопросу и по тону. Думали, дед сейчас еще что-нибудь сморозит. А Матвей сказал, вздохнув:

— Нету у меня лошадки, ребята. Нету. Не к чему прирастать-то. Вот землицы дождался, теперь и лошадку, того, можно. А «Отчу»? «Отчу» прочитал бы. Я ему, наоборот, пять раз отчеканю. Меня бабка-покойница еще мальчишкой выучила. За кажну молитву небось по сто подзатыльников дала. Наизусть все знаю.

— А как же матерки-то выкинешь? — спросил все тот же голос.

— Глупой ты! — проворчал Матвей и накрылся кожухом. А уж из-под одежды, высунув голову, добавил: — Может, придет время — сами собой отпадут и матерки и боги. Видали мы бога аль не видали, да он-то нас не баловал.

— А дед подвел правильно! — воскликнул один из красноармейцев.

Молчавший все время Семен Сычев сказал:

— Ничего тут правильного нет. Одна болтовня, И глупости.

Начавшийся было спор прервал вбежавший самоохранщик. Еле переводя дух, он выпалил:

— В омете соломы… хрипит по-страшному. Сам слыхал. За кормом пошел — слыхал.

Все выскочили гурьбой и побежали к омету.

Через несколько минут приволокли полумертвого, истекшего кровью Кучума и посадили на лавку. Он прислонился к стене и поник, свесив руки. Сидел он неподвижно, не открывая глаз.

— И черт тебя дернул, — наконец сказал первым Сорокин Матвей. — Куда шел? Зачем шел? Землю хотел вернуть, милай? Не-ет. Тю-тю землица-то! У нас, брат, портки-то колючие: сел на землю — не оторвешь. То-то!

Вошел Федор и сразу к Кучуму:

— Ну? Как дела?

Кучум поднял мутные глаза на Варяга и пристально, не отрываясь, смотрел в упор. Жалкий и в то же время страшный был в тот момент Кучум: лицо в крови, одежда в крови, на губах запеклась кровь с белым налетом. Только черные густые брови были все те же и еще плотнее сходились друг к другу. А из-под них все оживленнее выглядывали черные глаза. Он пришел в сознание.

Не сводили глаз друг с друга ни Федор, ни Кучум. Один смотрел, обопрись на винтовку, другой — полумертвый. Тишина. И крепче сжимал каждый винтовку, видя человека, совсем недавно наводившего ужас на всю округу. Губы сдвинулись у него на сторону — он что-то хотел сказать. Чуть слышно произнес, все еще не сводя глаз с Федора: