Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

— Ух-а-гр…

Все поняли — «Ухарь».

Вдруг случилось то, чего никто не мог ожидать. Кучум вскочил, вцепился здоровой рукой в одну из винтовок, стоящих у коника, и медленно, с огромным усилием, попробовал поднять ее над собой, чтобы ударить Федора. Но… винтовка выпала у него из рук. Он зашатался и грохнулся на пол замертво.

Все молчали. Федор медленно вышел из избы. Он внутренне уважал последний безнадежный порыв храбрости непримиримого врага.

…Наступила зима. При первых морозах убили последних двух бандитов прямо на печке, сонных. Остался один Игнат Дыбин. Скрывался неизвестно где. Уже не дрожали жители Паховки от ужасов убийств и грабежей, прекратились пожары. Вечерами зажигали лампы в избах, не боясь, что на огонек заявятся незваные гости. Жизнь потекла своим чередом.

Самоохранщики сдали оружие и занялись своим всегдашним делом. Переделили землю полосками, с бурьянами на межах. Мощный чернозем, искромсанный межами, засоренный, запущенный, оставался таким же.

Только Федор не сдал винтовку. Он хотел покончить с Дыбиным сам, без правосудия. Но Дыбин хитер. Федор знал, что иногда Игнат бывает у отца, а не мог укараулить бандита. Знал и Ефим, что Федор не бросит этого дела, поэтому и не велел являться в дом. Но Федор все чаще и чаще заходил и требовал:

— Не поможешь поймать — расскажу в волости.

— Донесешь — пожалеешь! — угрожающе ответил отец.

— Не пугай ты меня, — сказал Федор, ухмыляясь.

— Куска хлеба не дам. В дом не пущу!

— Не требую хлеба, — продолжал тем же тоном Федор.

— Ух! — заскрипел Ефим зубами. — Кто Ухаря придушил?

— Та-ак. Ну прощевайте, Ефим Андреевич.

Зинаида заплакала, всхлипывая. Миша подошел к брату и смотрел ему в глаза снизу вверх. Миша не хныкал. Он плакал так, как плачут иногда взрослые мужчины, сильные духом: лицо будто спокойно, а слезы текут горошинами.

…Ночью Федор вырыл во дворе яму, засыпал винтовку сухой мякиной, а потом землей.

В Паховке делать нечего. Получать надел земли и жить одиночкой — бесполезно: лошади нет. А кроме как на земле, нигде не заработаешь. Есть хлеб Андрея Михайловича становится стыдно. И еще мысль: нельзя же жить с отцом вот так, врозь. А вместе жить невозможно.

И ушел Федор на заработки.

Глава пятая

Прошло два года. Канула в прошлое кучумовщина. Лишь один холм на горе, за селом, где зарыто несколько бандитов, напоминал о былых в Паховке днях.

Хотя и в мирную колею вошло село, но беспокойства все-таки много. Новое и непонятное появлялось с каждым днем.

— Что-то мне невдомек, — сказал как-то Семен Сычев, сидя на завалинке рядом с Ефимом Земляковым. — К примеру, Ванька Крючков. Какой был хороший малый — весь в покойника отца. А теперь — комсомолец. «Секрета-арь»! Скажи пожалуйста! Заведует избой-читальней. И везде свой нос сует, старших «учит». Новая учительша с ним вместе — против бога. В школе печь выломали, стену разломали и спектакли выставляют.

— Да-а. То понаслышке знали, а теперь и у нас заварилось, — процедил Ефим. — Ломают все, ломают.

— Дожили — и самим не понять, что делается. А тут — за сапоги, за одни сапоги, два воза хлеба вези. А не хочешь — в лапти полезай… И старики некоторые перебесились. Сорока, старый хрыч, на спектакли ходит. Да еще у дьячка подрясник выпрашивает на сцену… Мужики землю стали делить каждый год. Ну и ну!

Оба задумались.

— И отчего бы это все могло быть? — размышлял вслух Семен. — Ну, скажем, земли дали, прибавили. Отвоевали мы ее сами. Мы! — сказал он твердо и искоса посмотрел на Ефима. — Ну и сидеть бы теперь смирно. Нет ведь…

— Вы отвоевали? — спросил Ефим с усмешкой в бороду.

— А кто же?

— Так, так. Отвоевали.

Беседа расклеивалась. А еще хочется Семену спросить Ефима про Федора, давно хочется, да все как-то к случаю не приходилось. Ефиму тоже желательно кому-нибудь сказать о том, что он надумал. Поэтому-то и с Семеном иногда стал беседовать. Люди говорили: «отходить» стал Ефим, а то ведь от него и слова никто не слыхал. С тех пор как уехал сын, молчит и молчит Ефим.

— Про Федора ничего не слыхать? — спросил Семен.

— Слыхать… Сидит. Пропадает малый. — Ефим говорил медленно, угрюмо. А в голосе звучала искренняя жалость к сыну. — Дело-то какое случилось, Семен Трофимыч. Нанялся он к богатому мужику в батраки. Пожил с год… Да. Пожил с год… Хозяин ударил своего сына кнутом, а Федор — хозяина. Кулаком в ухо. Оглох хозяин и — в суд. На суде сын и сказал: «Не бил, дескать, меня отец»… Вон, смотри, Трофимыч, какие подлюки-то бывают! Не бил и — все. Ну и… конечно, присудили Федору шесть месяцев тюрьмы. — Ефим вздохнул и закончил свой скупой рассказ: — Пропадает малый… А умница. Только горяч.

— Дело прошлое, Ефим Андреевич. Взял бы ты его домой.

После раздумья Ефим ответил:

— Как отсидит — позову. Долю дам. И нехай сам как хочет.

Вскоре все село узнало о намерении Ефима. Одни говорили: образумился отец, другие прямо утверждали, что не пойдет Федор к отцу, а третьи были убеждены и убеждали других в том, что обязательно выйдет что-то недоброе, если Федор придет в Паховку.

Обсуждался этот вопрос в каждой избе.

О том же размышлял и Семен Сычев. Ему казалось, как и многим в селе: если Федька бросил хозяйство, ушел в батраки на сторону да еще попал в тюрьму, то дело неладно. «Как это так — бросить дом, когда земля наша стала. Теперь только и богатеть, никто не мешает, а он — вон что: в тюрьму угодил». Сычев с недоверием отнесся и к рассказу Ефима о Федьке: «Сын набрехал через людей, а отец повторил: отец же все-таки! Видно, жалеет. Да толку что от жалости… Вернется в село оторвибашкой и пойдет куролесить, как раньше. Горбатого одна могила… Каков в колыбельке, таков и в могилке… Знамо дело, карахтер!.. Тогда-то, у Герасима, курей-то изничтожил кто?.. А гусей у мельника кто перетаскал?.. То-то вот и оно». Так постепенно Семен Сычев пришел к убеждению: Федьку в село не надо. В Паховке, по мнению Сычева, все стало на, свое место, люди живут тихо. Сам он недавно купил вторую лошадь, рысачку кровную, такую, какой и в селе никогда не было. А две лошади и две коровы — уже полный хозяин: дай бог управиться одному-то.

Семен всю жизнь хотел быть богатым, как, впрочем, и каждый середняк. Но ему желательно быть не просто богатым, а богаче всех в селе. Иной раз, лежа на печи в темноте, он подумывал и так: «Построил бы три амбара, насыпал бы полным-полно хлеба… А на масленой неделе запряг бы тройку рысаков, разнарядил бы лентами… А шуба суконная! А шапка боярская!.. И-и-и! Расступись, народ, Семен Трофимыч едет… Мотька Сорокин остановится, потрясет полами сухой шубенки, снимет облезлую шапчонку и поклонится: Семену Трофимычу!.. А потом дам ему, Сорокину, и Витьке Шмоткову Семенов на посев, а они, тот и другой, проценты отработают. Все будут довольны, если Сычев будет богатым…» И вдруг он задавал себе мысленно вопрос: «А как тогда Федька? Федька не Матвей Сорокин, он зубы будет скалить да зенки пялить на богатство… Такой уж человек уродился».

Но иногда приходили сомнения и другого порядка. «Скажем, так, — рассуждал он, — дадут или не дадут богатеть мужику? Допустим, я хочу заарендовать десятин пять: можно или не можно? Раньше было можно — Ухаревы имели тридцать десятин. А сейчас?» Этот вопрос оставался неясным. Тогда Семен звал в гости Андрея Михайловича Вихрова, председателя сельсовета, ставил бутылку на стол и мирно беседовал, стараясь издалека, вроде мимоходом, выяснить «новую политику».

На одной из таких бесед Семен спросил: