Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

— По твоей милости и здесь перекрестили в Ломоносова, — сказал он однажды Федору, входя в палату.

— А ты чего обижаешься? Ломоносов тебе позавидовал бы: в его времена совпартшколы не было. Пешком от Архангельска шел, а ты приехал на поезде.

— Тоже шел. Не в этом дело. Великий ум был, Федя. Нехорошо шутить его фамилией.

— Пожалуй, правда. Придется изменить. Это я перестрою… Ну, какие новости?

И друзья располагались рядом. Обычно Федор лежал, опершись на локоть, а Ваня садился на стул. Против всяких правил Ване разрешено было приходить вечером. Этот час стал у них часом задушевных бесед. Все, чему учился Ваня в школе, он пересказывал другу, а тот схватывал на лету и запоминал. Тося всегда была тут же. Но она была неумолима. Как только кончался срок, она брала у Федора книгу, подавала Ване фуражку и легонько направляла его к двери. Никакая сила не могла заставить ее нарушить режим, утвержденный Василием Васильевичем.

Ваня шел по коридору нарочито медленно. Ему очень хотелось побыть подольше не только с Федором, но и с Тосей. Однажды у двери он взял ее ладонь в свои ладони и задержал, пожимая, ласково глядя в глаза.

Тося высвободила руку и сказала:

— Я тоже рада, что у Федора такой… хороший друг.

Подходила осень тысяча девятьсот двадцать четвертого года. Федору уже разрешили выходить во двор больницы, но с двумя костылями. А вечерами он бродил по коридору с одной палочкой, упорно тренируясь.

Однажды Тося увидела, как Федор, держась руками за стену, пытался идти без палки.

Она с укором воскликнула:

— Ах, самовольник! — обхватила его за поясницу, и лицо ее оказалось близко-близко. Помогла дойти до кровати. — Неугомонный… Без палки пока нельзя — хуже себе же сделаешь.

— Получается, Тося! — сказал он весело. — Нога будет!

— А куда же она денется… Ты, наверно, и без ног будешь такой же.

Он улыбнулся. Но Тося осталась грустной. Она подошла к окну и посмотрела в больничный садик. Там желтая листва покрыла землю. Отдельные листья подпрыгивали и шевелились от ветра. Желтый закат, желтые листья, голые ветви — желтая осень.

— Ваня сегодня придет? — спросила она, не оборачиваясь.

— Нет, — ответил Федор и, проскрипев костылями, тоже подошел к окну. — Осень, — сказал он задумчиво.

— Осень, — повторила Тося, не отрывая взгляда от окна.

— Вы чего стали такая? — неловко спросил Федор, хотя он не раз уже хотел задать этот вопрос.

— Какая?

— Ну… печальная.

Она отрицательно покачала головой и посмотрела на Федора. Лицо у него худое, с желтизной, на щеке шрам, глаза запавшие, но… чистые и блестящие, умные. Один уголок губ пониже другого — будто презрительно или снисходительно усмехается. Она рассмотрела его как бы в первый раз. Потом сказала:

— Через неделю тебя выпишут из больницы. Так сказал Василий Васильевич.

Федор думал об этом и раньше. Он уже списался с заведующим двухгодичными бухгалтерскими курсами в Белохлебинске, куда собирался поступить. Знал, скоро выходить из больницы, и все-таки сообщение Тоси показалось неожиданным.

— Что так смотришь? — спросила она.

Он смотрел не отрываясь, будто видел ее в последний раз, и не ответил.

— Или снова замолчал, как прежде?

— Мне нечего сказать, Тося.

— Так уж и нечего?

— Не «нечего», а… нельзя. — И он отвернулся в сторону..

— Ну хотя бы скажи, почему нельзя.

Федор нахмурил брови, уголок губ вздрагивал, Он резко и решительно отрубил:

— Все. Нельзя. Отойдите, — А потом — тихо: — Я вас никогда не забуду… Никогда, Тося. Больше нечего говорить.

Тося легонько повернула его за плечи к себе и тепло сказала:.

— И не надо говорить.

Она еще раз посмотрела на него в упор, положила руки ему на плечи и вдруг рывком поцеловала его и выбежала из палаты.

Федор не двигался. Сердце сначала остановилось на секунду-другую, потом забилось часто-часто. Он, запрокинув голову, прислонился к стене и прошептал:

— Любит… За что? Зачем?

…Через несколько дней Василий Васильевич зашел к Тосе на квартиру:

— Проходил мимо — заглянул.

— Спасибо.

Он осмотрел комнатку-одиночку. Аккуратная коечка, столик с безделушками, шкафчик книг, маленькие застекленные портреты Горького и Ленина; единственное окошко выходило во двор; на полу половичок… И — все.

— Ну так как же? — спросил он, будто продолжая разговор.

Тося молчала, перебирая пальцами конец фартука и глядя вниз.

— Правильно ли вы поступаете, Тося? Обдумали ли все?.

— Я не могу думать — я полюбила.

— Хуже будет, если думать придется после… Знаете ли вы что-нибудь о Федоре?

— Знаю: он хороший…

— Вот видите… А ведь его жизнь — трагедия.

И он рассказал ей со слов Вани все.

— Такие натуры могут любить один раз в жизни. Но… они и умеют защищать свою любовь. Знаю, Тося, прожил уже жизнь, видел много. Федор уже не может вас разлюбить. А вы?

— Думаю, нет.

— Оказывается, можете думать. А говорили «не могу», — шутя сказал Василий Васильевич. — Вот и хорошо, что думаете. — А уходя, он уже весело сказал Тосе: — Итак, завтра Федор Ефимович Земляков будет выписан.

Тося проводила его в сени, а там припала к его руке щекой и шептала:

— Вы — как родной отец…

Он двигал бровями, часто моргал и; ласково отстраняя ее, сказала;

— Ну вот… Экие горячие оба… Мне пора уходить… Некогда.

А утром следующего дня, когда выписали Федора, Тося вошла к нему в палату и просто сказала:

— Пойдем ко мне.

— Ладно, — ответил он, — Пойдем.

Василий Васильевич прошел с ними до выхода из больницы молча. Около двери остановился. Эти седые густые и мягкие волосы, белые брови и такие ласковые глаза, эта вертикальная морщина на лбу, от которой все лицо всегда сосредоточенно, и легкая грусть в глазах запомнились Федору на всю жизнь.

Василий Васильевич обнял их за плечи:

— Немножко жаль… И хорошо… Но я — не об этом… — Он что-то хотел добавить еще, но только похлопал каждого по плечу и полушепотом произнес: — Ну, идите…

Федор порывисто и благодарно сжал его руку.

Они ушли.

Василий Васильевич некоторое время постоял в раздумье, вздохнул и сказал самому себе:

— Продолжаем.

Но весь этот день он ходил задумчивый, угрюмый.

Бывает иногда так: идет человек по жизни и вдруг встретит на пути другого человека, встретит ненадолго, поживет с ним рядом совсем немного и больше уж никогда не встречает его. Но оставляет иной раз такая встреча неизгладимый след у того и другого. Жаль было Василию Васильевичу расставаться с Федором. Что-то такое внес он в жизнь старого врача, одинокого, похоронившего уже всех родных и любимых, но оставшегося таким же страстным в труде, как и в годы юности.