Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль

— Ну что ж, тем хуже! — произнесла наконец Клотильда, полная эгоистической радости. — Пускай себе злится!

Охватив Паскаля своими свежими руками, она приблизила к нему очаровательное личико, она все еще горела страстным желанием принадлежать ему всецело, быть его вещью.

— Вот что, учитель, сегодня прислуживать тебе буду я! — воскликнула она.

Он с благодарностью поцеловал ее глаза, и она тотчас же приступила к приготовлению завтрака, перевернув вверх дном всю кухню. Клотильда подвязала огромный белый фартук, будто ей предстояла большая работа, и засучила рукава, обнажив нежные руки, — в таком виде она была прелестна. Оказалось, что котлеты уже приготовлены, и она хорошо их поджарила. Она добавила яичницу, и даже жареная картошка получилась очень вкусной. Завтрак удался на славу, и от избытка усердия она то и дело вскакивала из-за пола, чтобы принести хлеб, воду или забытую вилку. Если бы Паскаль разрешил, она прислуживала бы ему на коленях. Как хорошо быть с ним наедине, только вдвоем в этом большом приветливом доме, чувствовать себя вдали от целого света, вволю смеяться и без помехи любить.

После завтрака они были заняты хозяйством, подметали комнату, оправляли постель. Паскалю обязательно хотелось ей помогать. Это было игрой, и они забавлялись, как беспечные дети. И, однако, время от времени они снова стучали в дверь к Мартине. Какое безумие, уж не собирается ли она умереть с голода! Видано ли такое упрямство! Ведь никто не сказал и не сделал ей ничего плохого! Ответа не было — лишь удары в дверь глухо отдавались в мрачной тишине комнаты. Спустились сумерки, Паскалю с Клотильдой пришлось заняться также обедом, и они ели из общей тарелки, тесно прижавшись друг к другу. Перед тем как лечь спать, они сделали последнюю попытку, пустили в ход угрозу взломать дверь, но и тогда, приникнув ухом к замочной скважине, не уловили ни малейшего шороха. Проснувшись наутро, они спустились вниз и забеспокоились не на шутку, убедившись, что за ночь ничто не изменилось и дверь по-прежнему заперта. Уже целые сутки служанка не подавала признаков жизни.

Зато как же Паскаль и Клотильда были поражены, когда, отлучившись на минутку из кухни и затем возвратившись обратно, они увидели Мартину, которая сидела за столом и перебирала щавель к завтраку. Она безмолвно вернулась к своим обязанностям служанки.

— Что с тобой случилось? — крикнула Клотильда. — Скажешь ли ты наконец?

Мартина подняла измученное, осунувшееся от слез лицо. Впрочем, она была теперь совершенно спокойна, на всем ее облике лежал отпечаток унылой старости, примирившейся со своей долей. Она взглянула на девушку с бесконечным укором; затем, ничего не говоря, снова опустила голову.

— Неужели ты сердишься на нас? Мартина, милая?

Угрюмое молчание служанки вынудило вмешаться и Паскаля:

— Вы сердитесь на нас, Мартина, голубушка?

Тут старая служанка взглянула на него с прежним обожанием, как бы желая сказать, что во имя своей любви она готова перенести все и остаться с ним. Наконец она заговорила:

— Нет, ни на кого я не сержусь… Вы хозяин и вольны делать, что хотите. Все хорошо, если вы довольны.

С этого дня жизнь пошла по-новому. В свои двадцать пять лет Клотильда, долго остававшаяся ребенком, будто налилась соками, распустилась великолепным цветком любви. С тех пор как впервые забилось ее сердце, смышленый подросток с короткими вьющимися волосами уступил место обворожительной женственной девушке, страстно мечтающей быть любимой. Несмотря на познания, почерпнутые из случайно прочитанных книг, самым очаровательным в ней было неведение девственницы, словно в неосознанном ожидании любви она сберегла себя, чтобы всецело раствориться в будущем избраннике. Конечно, она отдалась Паскалю не только из благодарности и восхищения, но и в порыве любви, счастливая тем, что может осчастливить его, вкушая радость от того, что в его объятьях чувствует себя ребенком, от того, что она — принадлежащая ему вещь и в то же время драгоценный дар, к которому он прикасается губами, коленопреклоненный, в религиозном экстазе. От своей былой набожности Клотильда сохранила полную покорность воле мудрого и всемогущего учителя, она черпала в нем утешение и силы, испытывая не только любовь, но и ощущая священный трепет верующей, какой она и оставалась в глубине души. Но самым удивительным было то, что эта возлюбленная, столь женственная, столь страстная, представляла собой великолепный пример здорового, жизнерадостного существа; она отличалась завидным аппетитом, бодростью и мужеством, унаследованным от деда-солдата, и оживляла весь дом своими легкими шагами, своей юностью, всем своим гибким, божественно молодым и свежим телом.

Да и Паскаль под воздействием любви вновь помолодел; его спокойная мужественная красота была в полном расцвете, несмотря на седины. Его лицо больше не казалось измученным, как в те месяцы горя и страданий, которые он только что пережил; оно стало прежним — в больших глазах, все еще сохранявших детское выражение, появился живой блеск, тонкие черты светились добротою; а его седые волосы и седая борода стали еще гуще, напоминая львиную гриву, и этот белоснежный поток только молодил его. Он так долго сохранял себя, живя одиноко и страстно отдаваясь работе, не зная пороков и излишеств, что теперь вновь обрел дремавшую в нем мужскую силу и торопился испытать наконец полное удовлетворение. Это пробуждение было таким неожиданным, что нетерпение молодости отражалось в его движениях, возгласах, желании без оглядки жить и расточать себя. Паскаля все удивляло, все пленяло. Каждый клочок бескрайнего неба приводил его в восторг, простой полевой цветок опьянял своим ароматом, ласковое слово, стертое от частого употребления, исторгало слезы, как новое изобретение любви, словно оно не слетало уже с миллиона губ. Слова «я люблю тебя», произносимые Клотильдой, звучали бесконечной лаской, сверхчеловеческую прелесть которой до него не знал ни один человек. И вместе со здоровьем и красотой к нему вернулось хорошее расположение духа, та спокойная веселость, которая прежде была порождена любовью к жизни, а теперь освещала его страсть, придавая еще большую цену жизни.

Они были великолепной парой, — с одной стороны, цветущая молодость, с другой, зрелая сила, оба веселые, здоровые, счастливые. Месяц с лишним они провели дома, ни разу не выйдя за пределы Сулейяды. Вначале им было достаточно одной их спальни, обтянутой старым наивным ситцем цвета зари, с мебелью в стиле ампир, большой жесткой кушеткой и громоздким зеркалом. Они не могли без улыбки видеть позолоченные бронзовые часы с Амуром, лукаво созерцающим уснувшее Время. Может быть, это намек? Они шутили иногда по этому поводу. В каждом предмете чувствовалось какое-то соучастие; здесь, окруженные этой милой их сердцу старинной обстановкой, любили когда-то другие, а теперь и Клотильда вносила сюда свою весну. Она клялась, что однажды вечером увидела в зеркале красивую даму, которая тоже раздевалась, но не имела ничего общего с ней самой; и, увлеченная, как прежде, любовью ко всему таинственному, она высказывала вслух свою мечту — показаться вот так через сто лет возлюбленной грядущего века, в ночь ее счастливой любви. Паскаль жил в непрестанном восхищении, он обожал эту комнату, где во всем чувствовалась Клотильда, вплоть до воздуха, которым он дышал; он переселился сюда, больше не ночевал в своей комнате, темной, холодной, как погреб, где его охватывала дрожь и откуда он торопился убежать в те редкие минуты, когда приходилось там бывать. Любили они также и просторный кабинет, в котором все говорило о их старых привычках, о их давнишней привязанности. Они проводили в нем целые дни, хотя и не работали. Большой дубовый шкаф с резными украшениями как будто дремал, дверцы его не раскрывались, дремали и книжные полки. На столах лежали бумаги, книги, никто не дотрагивался до них. Паскаль и Клотильда, словно новобрачные, целиком отдавались своей страсти, позабыв привычные занятия, отгородившись от жизни. Им казалось, что время бежит слишком быстро, когда они находятся вместе, порой они забирались вдвоем в старинное глубокое кресло, радуясь своему уютному крову, тому, что им принадлежит это жилище, где стоят в беспорядке привычные предметы, где отсутствует всякая роскошь, зато с утра до вечера светит ласковое апрельское солнце. Если, охваченный угрызениями совести, Паскаль заговаривал о необходимости приняться за работу, она, смеясь, обвивала его своими гибкими руками, удерживала подле себя, утверждая, что от переутомления он вновь заболеет. Они охотно сидели внизу, в столовой с веселыми светлыми панелями, оживленными синим бордюром, со старой мебелью красного дерева, большими яркими пастелями и висячей начищенной до блеска медной лампой. Они ели с большим аппетитом и покидали столовую лишь для того, чтобы подняться к себе и побыть в дорогом их сердцу уединении.

Потом, когда им стало тесно дома, в их распоряжении оказался весь сад, вся Сулейяда. Весна врывалась сюда вместе с солнцем, апрель был на исходе, розовые кусты уже покрывались цветами. Сколько радости дарила им эта усадьба, защищенная высокой оградой от посторонних глаз. Они подолгу забывались на террасе, созерцая бесконечные дали — тенистый путь Вьорны, косогоры Святой Марты, скалистые гряды Сейи и виднеющуюся в дымке Плассанскую долину. На террасу падали тени двух столетних кипарисов, которые росли по обе ее стороны и были похожи на громадные зеленоватые свечи, видные за три лье… Порой Паскаль и Клотильда спускались к подножию холма ради удовольствия вновь подняться по огромным уступам, укрепленным каменными стенками, и, перелезая через них, проверяли, не подросли ли худосочные оливы и тощие миндальные деревца. Но чаще всего они гуляли под сенью сосновой рощи, насквозь прогретой солнцем, издающей сильный смолистый запах, — или бродили вдоль ограды, за которой по временам слышалось тарахтенье тележки, катившейся в Фенуйер по узкой дороге; иногда они отдыхали на старинном току, откуда открывалось необъятное небо и где они любили лежать, зачарованные, умиленные, вспоминая о слезах, пролитых так недавно при свете звезд, когда еще не осознанная ими любовь вызвала их на ссору. Но любимым уголком, куда они приходили после каждой прогулки, чтобы почувствовать себя вдали от мира, была роща посаженных в шахматном порядке платанов, с густой, еще светло-зеленой, словно кружевной листвой. Ниже по спуску росли огромные кусты буксуса — все, что осталось от французского парка, образуя подобие лабиринта, до конца которого они так ни разу и не дошли. А струя фонтана — его неизменный и чистый хрустальный звон, — казалось, пела в самом их сердце. Они сидели у замшелого бассейна в ожидании сумерек, соединив руки, прильнув губами друг к другу; мрак, сгущавшийся под деревьями, постепенно окутывал их, а фонтан, ставший невидимым, звенел неустанно, нежно, как флейта.

До середины мая Паскаль и Клотильда жили в этом уединении, ни разу не переступив порога своей обители. Однажды утром, когда Клотильда заспалась, Паскаль куда-то ушел и вернулся только через час; застав ее все еще в постели, в очаровательном неглиже, с обнаженными плечами и руками, он вдел ей в уши бриллиантовые серьги, которые купил, вспомнив, что сегодня день ее рождения. Клотильда обожала драгоценности, она пришла в восторг и не захотела вставать, — такой красивой казалась она себе, раздетая, со сверкающими звездами в ушах. С этих пор раз или два в неделю по утрам Паскаль исчезал, чтобы принести ей какой-нибудь подарок. Он пользовался любым предлогом, праздником, высказанным ею желанием, хорошим настроением обоих. Он урывал время, пока она еще нежилась в постели, торопясь вернуться до того, как она встанет, и собственными руками украшал ее. Так появлялись по очереди кольца, браслеты, ожерелья, скромная диадема. Он вынимал иногда все драгоценности сразу и ради забавы надевал на нее, и оба они радовались и смеялись, как дети. Она сидела, откинувшись на подушку, и казалась богиней, увешенной золотом, с золотой повязкой в волосах, с золотом на обнаженных руках, с золотом на обнаженной груди, нагая, божественная, сверкающая золотом и драгоценными камнями. Ее женское кокетство было полностью удовлетворено, она позволяла поклоняться себе, понимая, что в этом находит выражение пламенная любовь Паскаля. И все же она начала журить его, справедливо говоря, что эти подарки, по сути дела, нелепы — так как хранятся в ящике стола, — она нигде не бывает и ей не к чему их надевать. После минутной радости удовлетворения, которое дает покупка драгоценностей, о них тотчас же забывают. Но Паскаль и слушать ничего не хотел — охваченный подлинным безумием, он не в силах был противостоять желанию преподнести ей какую-нибудь вещь. Это был порыв душевной щедрости, непреодолимая потребность доказать Клотильде, что он непрестанно думает о ней, тщеславное желание видеть ее самой ослепительной, самой счастливой, самой соблазнительной и чувство, еще более глубокое, под влиянием которого он готов был отдать все без остатка — деньги, здоровье, жизнь. Зато какое он испытывал наслаждение, когда ему казалось, что он доставил ей удовольствие, и она, раскрасневшись, бросалась ему на шею и благодарила звонкими поцелуями! За драгоценностями последовали платья, наряды, безделушки. Вся комната наполнилась ими, в ящиках не хватало места.

Как-то раз утром Клотильда рассердилась. Он принес ей новое кольцо.

— Но ведь я ничего не ношу! Посмотри, если я надену все кольца сразу — они покроют пальцы до самых ногтей. Умоляю тебя, будь же благоразумен.

Он был смущен.

— Значит, кольцо тебе не нравится?

Ей пришлось обнять его, поклясться со слезами на глазах, что она очень счастлива. Он такой добрый, он так много для нее делает! Но когда в то же утро он осмелился заговорить об отделке комнаты, о том, чтобы обтянуть стены новой материей, устлать пол ковром, она снова принялась его умолять:

— Нет, нет! Прошу тебя! Не трогай моей старой комнатки, полной воспоминаний, ведь здесь я выросла, здесь мы любили друг друга. Мне будет казаться, что мы уже не у себя.

Мартина замкнулась в упорном молчании, всем своим видом осуждая эти чрезмерные и бесполезные траты. Она держалась теперь иначе, менее непринужденно, как будто из-за того, что произошло, отказалась от роли домоправительницы и друга и вновь стала простой служанкой. Особенно переменилась она в отношении Клотильды, видя в ней молодую хозяйку, которую беспрекословно слушаются, но любят меньше, чем прежде. Когда она входила в спальню и прислуживала им обоим, пока они еще лежали в постели, ее лицо хранило выражение вынужденной покорности, неизменного обожания хозяина, равнодушия ко всему остальному. И все же два или три раза она появлялась утром с помятым лицом и заплаканными глазами и не желала прямо отвечать на вопросы, отнекивалась, уверяла, что ничего не случилось, что ее только просквозило. Мартина никогда ни слова не говорила о подарках, переполнявших все ящики, словно не видела их; она смахивала с них пыль, убирала на место, не выражая при этом ни восхищения, ни порицания. Но всем существом возмущалась против расточительства Паскаля, которое не укладывалось в ее голове. Она протестовала на свой лад, преувеличенно экономила, сокращала траты, вела хозяйство так скупо, что урезывала даже мелкие расходы. Она стала покупать даже меньше молока, подавала сладкие блюда только по воскресеньям. Не смея жаловаться, Паскаль и Клотильда потихоньку смеялись над ее чрезмерной скупостью, они повторяли шутки, забавлявшие их вот уже десять лет, и рассказывали, что Мартина, помаслив овощи, откидывает их на дуршлаг, чтобы снова использовать стекшее масло.

По истечении трех месяцев Мартина захотела дать отчет в своих расходах. Обычно в конце этого срока она отправлялась к нотариусу г-ну Грангийо, чтобы получить полторы тысячи франков ренты, и располагала этими деньгами по своему усмотрению, внося расходы в книгу, которую доктор не проверял уже много лет. Теперь она принесла ее и потребовала, чтобы он взглянул на записи. Паскаль отнекивался, уверяя, что все идет как надо.

— Я хотела вам показать, сударь, — сказала она, — что на этот раз мне удалось отложить немного денег. Да, триста франков… вот они.