Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль

Клотильда не могла удержаться от улыбки.

— И ты назначил ей лечение?

— Ну конечно. Разве я мог поступить иначе?

Растроганная до глубины души, Клотильда снова взяла его под руку, и он почувствовал, что она крепко прижимает его руку к своему сердцу. В течение нескольких минут они шли так, сами не зная куда. Все кончено, им остается только вернуться домой ни с чем. По Паскаль упрямо не соглашался на это, не хотел, чтобы она сидела на хлебе и воде. Выйдя снова на бульвар Совер, они свернули налево, к новому городу; казалось, несчастье с остервенением преследует их и безудержно влечет куда-то.

— Послушай, — сказал он наконец, — мне пришла в голову мысль… Что, если я обращусь к Рамону, он охотно даст нам тысячу франков, а мы вернем их, как только у нас наладятся дела.

Она ответила не сразу. Отвергнутый ею Рамон женился и, обосновавшись в новом городе, был на пути к тому, чтобы стать модным красавцем врачом и сколотить состояние. К счастью, Рамон умен, честен, у него доброе сердце. Если он больше не приходит к ним, то, безусловно, из деликатности. Зато при встрече на улице он всегда дружески приветствует обоих, радуясь их счастью.

— Тебе это неприятно? — спросил простодушно Паскаль, который охотно открыл бы молодому врачу свой дом, свой кошелек и свое сердце.

Она поспешила ответить:

— О нет! Между нами никогда ничего не было, кроме взаимной симпатии и полной откровенности. Мне кажется, я доставила ему много горя, но он меня простил. Ты прав, у нас нет лучшего друга, мы должны обратиться к Рамону.

Но неудача сопутствовала им. Рамона не было дома, он уехал на врачебную консультацию в Марсель и должен был вернуться только на следующий день к вечеру; их встретила молодая г-жа Рамон, подруга детства Клотильды, но младше ее на три года. По-видимому, она была немного смущена, но держалась все же очень любезно. Разумеется, доктор не обратился к ней со своей просьбой и только мимоходом заметил, что приходил к Рамону по делу.

Оказавшись на улице, Паскаль и Клотильда снова почувствовали себя одинокими, беспомощными. Куда теперь идти? Что еще предпринять? И они снова тронулись в путь, наудачу.

— Я не сказала тебе, учитель, — отважилась наконец Клотильда. — Мартина говорит, что встретила бабушку… И бабушка беспокоилась о нас, спрашивала, почему мы не обращаемся к ней, раз так стеснены в деньгах… Вот, кстати, ее дверь…

В самом деле, они оказались на углу улицы Банн и площади Субпрефектуры. Паскаль все понял и не дал ей договорить.

— Никогда! Слышишь… И ты не пойдешь. Ты это предложила из-за меня, тебе тяжело видеть мое разоренье. У меня тоже болит душа, когда я думаю, что ты страдаешь со мной. Но лучше страдать, чем совершить поступок, при воспоминании о котором будешь мучиться всю жизнь. Я не хочу, не могу…

Они свернули с улицы Банн и очутились в старом квартале.

— В тысячу раз лучше обратиться к чужим людям… Может быть, у нас еще найдутся друзья, но только среди бедняков.

И, примирившись с мыслью о подаянии, Давид продолжал свой путь об руку с Ависагой: старый обнищавший царь ходил из дома в дом, опираясь на плечо любящей служанки, чья юность была ему отныне единственной поддержкой. Время приближалось к шести, жара спала, узкие улицы наполнились людьми; и в этом многолюдном квартале, где они пользовались всеобщей любовью, их приветствовали, им улыбались. К восхищению примешивалась жалость, потому что все знали о их разорении. И все же они казались еще прекраснее: он — седой, она — белокурая. Чувствовалось, что беда сроднила их, что они стали еще ближе друг другу, — и если жизнь надломила Паскаля, Клотильда поддерживала его своим мужеством, и они по-прежнему не опускали головы, гордые своей сияющей любовью. У проходящих мимо рабочих было больше денег в карманах блуз, чем у них. Но никто не осмеливался предложить им подаяние, в котором не отказывают голодным. На улице Канкуэн они решили зайти к Гирод; оказалось, что она умерла на прошлой неделе. Две другие попытки тоже окончились неудачей. Они дошли до того, что стали мечтать о десяти франках. Они бродили по городу с трех часов дня.

О, этот Плассан, разделенный на три квартала бульваром Совер, Римской улицей и улицей Банн, этот город с закрытыми ставнями, сожженный солнцем, словно вымерший, под сонной личиной которого таилась жизнь притонов и клубов, — они трижды его пересекли, медленно шагая, при догорающем свете жаркого августовского дня! На бульваре стояли старомодные дилижансы — лошадей уже успели выпрячь, — возившие пассажиров в горные деревни; а у дверей кафе в черной тени платанов толпились с семи часов утра завсегдатаи, которые встречали Паскаля и Клотильду с усмешкой. Они почувствовали, что в новом городе, где слуги торчали на пороге богатых домов, к ним относятся с меньшей симпатией, чем в пустынных улицах квартала св. Марка, старинные особняки которого хранили дружелюбное молчание. Они снова углубились в старый квартал и, дойдя до церкви св. Сатюрнена, вошли в густой сад, затенявший абсиду храма, — прелестный мирный уголок, но им вскоре пришлось обратиться в бегство, потому что какой-то нищий попросил у них подаяния. Близ вокзала строили много домов, — там росло новое предместье, — и они направились туда. Затем в последний раз дошли до площади Субпрефектуры, так как у них вновь забрезжила надежда, что в конце концов какой-нибудь встречный предложит им денег. Но люди провожали их только снисходительными улыбками прощения, так прекрасны и трогательны они были вдвоем. Они натрудили себе ноги, ступая по мелким неровным камням Вьорны, которыми были вымощены улицы. Пришлось вернуться ни с чем в Сулейяду: покорная служанка Ависага, в расцвете юности и красоты, вела престарелого Давида, нищего царя, лишившегося своего достояния, усталого от бесполезных скитаний по градам и весям.

Было восемь часов. Ожидавшая их Мартина поняла, что сегодня ей нечего будет стряпать на ужин. Она сказала, что уже поела, и так как у нее был больной вид, Паскаль тотчас же отослал ее спать.

— Мы прекрасно обойдемся без тебя, — повторяла Клотильда. — Ведь картофель на плите, мы возьмем его сами.

Служанка нехотя уступила. Она процедила сквозь зубы что-то вроде: когда все съедено, не к чему садиться за стол! Затем, перед тем как запереться на ключ в своей комнате, добавила:

— Сударь, овес кончился. У Добряка какой-то чудной вид. Хорошо, кабы вы его проведали!

Встревоженные Паскаль и Клотильда поспешили на конюшню. И в самом деле, старый конь лежал на подстилке, погруженный в дремоту. Вот уже полгода, как его не выводили гулять из-за ревматизма, к тому же он совершенно ослеп. Никто не понимал, почему доктор держит это старое животное, даже Мартина советовала прикончить его хотя бы из жалости. Но Паскаль и Клотильда негодовали, возмущались, как будто им предлагали убить старого родственника, который зажился на этом свете. Ни за что! Добряк служил им больше четверти века и умрет у них естественной смертью, как честный труженик, каким он всегда был!

И в этот вечер доктор не преминул внимательно его осмотреть. Он поднял копыта, исследовал десны, выслушал сердце.

— Нет, он ничем не болен, — сказал наконец доктор. — Просто старость… Ах, бедняга, — больше ему уже не возить нас!

Мысль о том, что у Добряка кончился овес, мучила Клотильду. Но Паскаль ее успокоил: много ли надо такому старому животному, которое вдобавок уже больше не работает! Тогда Клотильда выхватила пучок травы из охапки, оставленной здесь служанкой, и оба обрадовались, когда Добряк просто из дружеских чувств согласился поесть травы из ее рук.

— Ага! У тебя все еще есть аппетит, ты зря стараешься нас разжалобить!.. — сказала Клотильда, смеясь. — До свидания! Спи спокойно!

И они оставили дремать Добряка, по заведенной привычке крепко поцеловав его на прощание в морду.

Близилась ночь. Им пришло в голову поужинать в спальне, чтобы не оставаться одним внизу в пустом доме. Клотильда проворно отнесла наверх картофель, солонку и красивый графин с ключевой водой, а Паскаль взял корзинку с виноградом, первым ранним виноградом, собранным со шпалер террасы. Они заперли дверь, поставили блюдо картофеля на столик между солонкой и графином, а корзинку с виноградом на стул, рядом. И начался роскошный пир, напомнивший им восхитительный завтрак наутро после их брачной ночи, когда заупрямившаяся Мартина не хотела им отвечать. Они были в восторге, что остались вдвоем, что снова прислуживают себе сами и едят из одной тарелки, сидя рядом.

Этот вечер черной нужды, которую они так и не сумели побороть, был самый чудесных в их жизни. С тех пор как они вернулись домой и очутились в своей большой уютной спальне, как бы за сто лье от равнодушного города, который они исколесили вдоль и поперек, грусть, страх и воспоминание о тяжелых часах, проведенных в бесполезных поисках, — все отступило назад. Они снова обрели беспечность, забыли обо всем, кроме своей любви, забыли о том, что бедны и что завтра им снова придется искать друга, который накормил бы их. Зачем бояться бедности, зачем мучиться, если достаточно быть вместе, чтобы испытывать величайшее счастье.