Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль

Хотя приступ кончился, Паскаль очень страдал. Мучительная боль в груди не проходила, а онемевшая левая рука оттягивала плечо, словно была свинцовой. В бесконечно долгом, томительном ожидании помощи, которая должна была прийти вместе с Мартиной, ему не оставалось ничего другого, как сосредоточиться мыслями на страдании, о котором кричало все его тело. И он смирялся, не находил в душе возмущения, поднимавшегося в нем прежде при виде физической боли, которая выводила его на себя, как противоестественная и бесцельная жестокость. Даже усомнившись в возможности исцеления, он врачевал больных, только чтобы победить ее. И не потому ли он безропотно принимает теперь муки, выпавшие на его долю, что поднялся еще на одну ступень в своей вере в жизнь и достиг той просветленности, благодаря которой жизнь представляется совершенной, даже при роковой неизбежности страдания, которое, быть может, является ее движущей силой? Да! Прожить всю жизнь, прожить и выстрадать ее всю, не возмущаясь, не дерзая менять ее к лучшему, и устранять из нее страдание — вот подлинное мужество и подлинная мудрость, — умирающий ясно видел это, и, желая отвлечься, забыть о боли, он возвращался к своим последним теориям, мечтал о возможности использовать страдание, претворить его в действие, в работу. Если, становясь просвещеннее, человек острее чувствует страдание, то он, вполне вероятно, становится также более сильным, более закаленным, более способным к сопротивлению. Мозг развивается и укрепляется от упражнения, если только не нарушено равновесие между получаемыми ощущениями и отдачей их в виде работы. Но тогда мы вправе мечтать о таком человечестве, у которого количество труда будет настолько совпадать с суммой ощущений, что даже из страдания люди научатся извлекать пользу и тем самым упразднят его.

Наконец солнце встало, и, лежа в мучительном полузабытьи, Паскаль отдался далеким, смутным надеждам, как вдруг почувствовал, что где-то глубоко в груди возникает новый приступ. На мгновенье он безумно испугался: неужели это конец? Неужели он умрет в полном одиночестве? Но тут на лестнице послышались быстрые шаги, вошел Рамон в сопровождении Мартины. Больной успел проговорить, до того как начал задыхаться:

— Сделайте впрыскивание, два впрыскивания дистиллированной воды, скорее, не менее десяти граммов!

К несчастью, доктору Рамону пришлось затратить время на поиски шприца и на то, чтобы все приготовить. Это отняло несколько минут, а приступ был ужасный.

Рамон с тревогой наблюдал за его развитием. Лицо Паскаля исказилось, губы посинели. Но после двух инъекций приступ был прерван, а потом мало-помалу наступило улучшение. На этот раз рокового исхода удалось избежать.

Как только Паскаль перестал задыхаться, он бросил взгляд на часы и сказал спокойным, хотя и слабым голосом:

— Друг мой, уже семь часов… Через двенадцать часов, сегодня, в семь вечера, я умру.

И, заметив, что молодой человек хочет возражать, готов спорить, он попросил:

— Нет, не лгите. Вы были здесь, когда начался приступ, и понимаете все так же хорошо, как и я… Теперь все произойдет с математической точностью; и я могу час за часом описать все стадии болезни.

Он сделал паузу, передохнул, затем добавил:

— Впрочем, все хорошо, я доволен… Клотильда будет здесь в пять часов, и я хочу только одного — увидеть ее и умереть у нее на руках.

Вскоре Паскаль почувствовал значительное облегчение. Влияние впрыскивания было поистине чудодейственным, он смог приподняться, опершись на подушки. Голос звучал бодрее, и никогда еще его мысль не работала так ясно.

— Учитель, — сказал Рамон, — я вас не оставлю одного. Я предупредил жену, что мы проведем день вместе; и несмотря на все ваши разговоры, я очень надеюсь, что он не будет последним… Ведь вы разрешите, чтобы я устроился здесь, как у себя дома?

Паскаль улыбался. Он распорядился, чтобы Мартина приготовила завтрак для Рамона. Если она понадобится, ее позовут.

И мужчины остались наедине, дружески беседуя; один из них — старик с длинной седой бородой, лежа, рассуждал как мудрец, другой, сидя у его изголовья, слушал с почтительностью ученика.

— В самом деле, — пробормотал учитель, будто разговаривая сам с собой, — действие этих впрыскиваний поистине удивительно. — Затем, повысив голос, почти весело добавил: — Друг мой Рамон, может быть, это и не очень щедрый подарок, но я хочу завещать вам мои рукописи. Да, я оставил распоряжение Клотильде, и она отдаст вам рукописи, когда меня не станет… Вы пороетесь в них и, быть может, встретите неплохие мысли. Если же вы когда-нибудь извлечете из них пользу, ну что ж, тем лучше для всех!

И Паскаль пожелал передать Рамону свое научное завещание. Он отчетливо сознавал, что был лишь предтечей, одиноким пионером, который выдвигает несовершенные теории, ощупью бредет в области практической деятельности и терпит поражения из-за своего пока еще примитивного метода. Доктор рассказал Рамону, какой восторг его охватил, когда он нашел, как ему казалось, панацею от всех зол — экстракт нервного вещества, вводимый больным; он перечислил также свои неудачи и разочарования — ужасная смерть Лафуаса, гибель от туберкулеза Валентена, новый приступ безумия Сартера, толкнувший его на самоубийство. Вот почему Паскаль умирал, исполненный сомнений, утратив веру, необходимую врачу-исцелителю, но такова была его любовь к жизни, что он возлагал на нее все надежды, видя только в ней источник силы и здоровья. Однако он не хотел затруднять путь в будущее, напротив, он был счастлив завещать молодежи свою гипотезу. Теории меняются каждые двадцать лет, нерушимыми остаются только доказанные истины, на основании которых продолжает развиваться наука. Пусть даже его гипотеза имеет временное значение, труд все же не пропал даром, потому что прогресс заключается, бесспорно, в усилии человека, в непрерывном движении его мысли. Как знать? Пусть он даже уйдет из жизни усталый и разочарованный, не оправдав надежд, которые возлагал на введение экстракта. На смену ему придут другие труженики, молодые, пылкие, убежденные, они вернутся к его идее, разъяснят ее, разовьют. И, быть может, она положит начало целой эпохе, новому миру.

— Ах, дорогой Рамон, — продолжал Паскаль, — если бы можно было прожить еще одну жизнь!.. Тогда я начал бы все сызнова, вернулся бы к своей идее, потому что совсем недавно меня поразил один странный факт, — впрыскивания простой дистиллированной воды почти столь же действенны… Сама вводимая жидкость не играет роли, важно чисто механическое воздействие. Последний месяц я много писал об этом. Вы найдете у меня заметки, любопытные наблюдения… В конце концов я, несомненно, пришел бы к тому, что уверовал бы в единственное лекарство — труд и в то, что здоровье заключается в гармонической деятельности всех органов, словом, создал бы динамическую терапию, если можно позволить себе так выразиться.

Он все больше увлекался, позабыв о близкой смерти, с горячим интересом рассуждая о жизни. Он набросал в общих чертах свою новую теорию. Человек существует в определенной среде, которая непрестанно воздействует на чувствительные окончания его нервов. Таким образом приводятся в действие не только чувства, но и все внутренние и внешние органы. Ощущения, отражаясь в головном и в костном мозгу, в нервных центрах, преобразуются в усилия, движение, мысли.

И Паскаль приходил к выводу, что хорошее самочувствие состоит в нормальном ходе этого процесса: получать ощущения, возвращать их в форме идей и поступков, поддерживать человеческий организм равномерной работой всех органов. Таким образом, труд становится великим законом, регулятором жизни человечества. Отсюда следует вывод: в случае нарушения равновесия, когда внешних раздражителей уже недостаточно, терапия должна создавать искусственное раздражение, восстанавливая нормальный тонус, который есть не что иное, как совершенное здоровье. И Паскаль мечтал о новейших методах лечения: внушение, всемогущая власть врача — для органов чувств; электричество, втирания, массаж — для кожи и сухожилий, пищевой режим — для желудка, курс лечения на высоких горных плато — для легких, и, наконец, введение дистиллированной воды — для кровеносной системы. Неоспоримое, чисто механическое воздействие впрыскиваний и натолкнуло Паскаля на его теорию. Благодаря своей склонности к обобщению он развил эту гипотезу, и спасение мира виделось ему ныне в безупречном равновесии полученных ощущений и затраченного труда, а непрерывная деятельность человечества была залогом его движения вперед.

Вдруг Паскаль рассмеялся от души.

— Ну вот я опять и увлекся!.. А ведь я считаю в глубине души, что единственная мудрость состоит в том, чтобы не вмешиваться, предоставляя природе делать свое дело! Ах я старый, неисправимый безумец!

Но Рамон в порыве любви и восхищения сжал его руки.

— Учитель! Учитель! Ведь такая убежденность, такое безумие присущи гению!.. Не беспокойтесь. Я внимательно выслушал вас и постараюсь быть достойным вашего наследия; согласен, в этом, вероятно, кроется великое завтра!

В мирной тишине комнаты, где ничто не нарушало их уединения, Паскаль вновь заговорил со спокойным мужеством умирающего философа, который дает свое последнее наставление. Он вернулся к наблюдениям над собой, объяснил, что часто излечивался работой, регулярной и методической работой без перенапряжения. Пробило одиннадцать. Пригласив Рамона позавтракать с ним, Паскаль продолжал развивать те же возвышенные, отвлеченные идеи, пока Мартина им подавала. Лучи ласкового солнца наконец пробились сквозь серые утренние облака и нежно позолотили большую комнату. Допив последний глоток молока, Паскаль умолк.